Осенние дали
Шрифт:
После третьего подряд выпитого лафитничка Артем уже не думал ни о чем и только многозначительно намекнул:
— Зараньше предупреждаю, Зил: мою квартиру держит под наблюдением уголовный розыск. Сам знаешь, бывший я. Отвечать ни за что не берусь.
Снова в глубине зрачков Уразова блеснул режущий свет, морщины ижицей собрались между бровями. Затем он сурово, негромко сказал:
— Другого выхода у меня нет. Ну, да я всегда начеку.
Мужчины едва успели убрать пустые бутылки, как вернулась с гулянья Маруся; на руках она несла заснувшую дочку. Артем бросился к деревянной кроватке на колесиках, откинул красное ситцевое одеяльце, взбил подушку. Наклонившись, чтобы положить Лизоньку, Маруся сморщила нос:
— Ой, как от тебя несет винищем!
— Сама же с нами рюмочку пригубила, — виновато оправдывался Артем.
— Я выйду на лестницу покурить, — сказал Уразов.
Тактичный. Не хочет мешать разговору супругов. Вообще-то кому охота слушать домашние дрязги?
Когда за гостем закрылась дверь, Маруся спросила:
— Уезжает нынче? Отсюда или с Рузаевки?
Большая железнодорожная станция Рузаевка находилась в двадцати пяти километрах от города.
— Задержится еще в Суринске. Родственника тут ищет. Да ты не беспокойся, долго не пробудет.
— О господи! — с сердцем вырвалось у Маруси.
IV
Прошла неделя, а ничего не изменилось в комнате Люпаевых. Максим Уразов по-прежнему ночевал у них на диване. С утра, иногда не позавтракав, он отправлялся в город «по делам»; возвращался поздно, из осторожности старался меньше попадаться на глаза соседям. Раза четыре приносил то мясо, то копченой селедки, то полголовки своего любимого костромского сыра.
Хозяйку это не подкупало. Маруся ходила со злыми, заплаканными глазами. «Николаев» явно стеснял ее, внушал непонятную тревогу. При нем и к мужу как следует не приласкаешься, да и с какой стати кормить чужой рот? Он эва какой мужик, ему только подавай да подавай. Что толку с тех закусок, которые он изредка покупает? Называется «сэкономили» отпускную получку! Теперь прощай телевизор, который собирались взять в рассрочку. Вдобавок грязь убирай за ним.
К отцу в Старые Верхисы Маруся раздумала ехать: как оставишь мужа одного с таким бугаем? Упаси бог, запьют. Вместо отдыха одно мучение, а скоро опять в ателье.
Редко улыбался теперь и Артем. Уразов перезнакомился со всеми жильцами квартиры. Держался он по-прежнему скромно, вежливо, без конца рассказывал, что сам из Болдова, работал слесарем в промартели, в город приехал устраиваться на завод. Пожилого соседа-техника угостил раздобытой где-то воблой с пивом, и тот вызвался похлопотать за него на заводе. Артему Уразов говорил, что его вот-вот пропишут. «Понимаешь, дело тонкое. С наскоку нельзя. Обождать надо еще пару деньков. Внакладе не останешься, за мной не пропадет».
В субботу мужчины ходили в городскую баню.
— А что, Артюша, — спросил Уразов, когда, хорошенько попарившись с березовым веничком, выпив в буфете пару кружек пива, возвращались домой, — доволен судьбишкой? Никакой червяк-шашель не точит?
Артем поправил под мышкой сверток с грязным бельем.
— Червяк? В каком смысле?
Он тут же понял:
— Не тянет, пытаешь, на старое?
— Во-во. Все-таки житьишку мы раньше крутили не такую, как эти работяги? — кивнул он на трех мужчин, шедших им навстречу в баню. — Перегородок никаких не признавали. «Возьму, тряхану — и сума полна кредитками». Помнишь? Захочу — и сделаю… лишь холодок по спине пройдет. Нет таких мыслишек: «Закис. В напильник обернулся»? А?
В голосе Зила не слышалось ничего, кроме простецкого любопытства, красное, распаренное лицо было благодушным. И все-таки Артему, привыкшему за каждым его словом видеть затаенный смысл, показалось, что глаза Зила поблескивают не только от пива.
— Н-нет, — ответил он почему-то не сразу.
— А разных подобных мыслишек: «Почему тузы пузастые заседают в кабинетах «Без доклада не входить»? По черноморским курортам разлетывают? С девками кутят в ресторанах? Я же, дескать, не глупей, а насчет смелости против них…» Ведь на свете как, Артюша? Овца завсегда будет овцой, а тигр тигром. Нету?
— А ты как? — вместо ответа спросил Артем и встретил смеющийся и пронзительный взгляд.
— Когда-то лишь так и думал, — улыбнулся Уразов и вздохнул. — Теперь нельзя. Закруглился. — Он огладил свой тяжелый, каменный подбородок, воскликнул: — Славно попарились, а? На верхнем полке э-эх и благодать! Растомило.
Прошли еще квартал, толкуя о том о сем. За папиросным ларьком показались поселковые дома, палисадники городской окраины. Артем вдруг вернулся к недавнему вопросу, заданному Зилом, словно желая окончательно его разрешить:
— Вот ты говорил, Макса: «Раньше». Ну, украду раньше — горжусь. Смелый. Гульну, окосею, силу чувствую — готов все столбы на улице выворотить. И сразу оглядываюсь: не выследили? Страх, он тут же, за пазухой, хоть и не кажу вида. Да ты и сам знаешь. А теперь в доме лопочет, — Артем опустил руку к земле, словно показывая, какая у него дочка. — Рад. Баба… ну, семья. Родные. Уже думки: поймать лишний рублишко, как воробья принести в зубах к порогу. Понял?
Показалось Артему или на самом деле в глазах Зила зажглось и тотчас погасло презрение?
— Точная формулировка, — согласно кивнул Зил. — И я так собираюсь. Другая дорожка нам заказана.
В начале второй недели Уразов не пришел ночевать. «Дружка завел, — объяснил он назавтра Артему. — Дело устраивается». А затем пропал совсем: день прошел, второй, четвертый. Люпаевы облегченно вздохнули: наверно, подыскал жилье получше, а то и уехал.
Неожиданно, как всегда вечером, Уразов явился в новом коротком пальто-реглане, в хромовых сапогах. С ним порог комнаты переступил долговязый мужчина в обвисшей нахлобученной шляпе, коричневом плаще, длинных, навыпуск брюках. Он громко сопел и все время щурил левый глаз с крупным жировиком на верхнем веке; мужчина молча извлек из глубоких карманов две полулитровые бутылки, кольцо колбасы.
Оба приятеля были сильно навеселе.
— Гульнем, Артюша, — сказал Уразов, широким жестом указав на приношение.
Маруся только что искупала дочку и укладывала ее спать. Одетая в байковый чепчик, до подбородка закрытая красным теплым одеялом, пухлая чистенькая девочка уже лежала в кроватке, чмокала губами. Артем, в нижней трикотажной сорочке, засунутой в брюки, и в растоптанных домашних шлепанцах, осматривал эмалированную кастрюлю: собирался наконец лудить. Он беспокойно покосился на жену.