Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Это верно, Зинаида Васильевна, лицо у вас — чистое стеклышко. Я теперь гляжу на вас и думаю: живете вы открытой жизнью, потому и лицо у вас памятное. Красивое. Знать бы мне только, что вы счастливы, и надежней бы я глядел на весь белый свет, да и на всю свою жизнь тоже. Извините, не так я, не то сказал, как думалось… Для себя одним бы словом все охватил, а сказать не умею.

То, о чем говорил Огородов, волновало его, потому он запинался, не сразу находил нужное слово, но Зина понимала и молчаливым вниманием поддерживала его.

— Бывают, знаете, такие люди, — горячился он, — бывают люди, Зинаида Васильевна, на которых глядишь и радуешься, будто нашел главную истину. Были бы, думаешь, все такими на белом свете, и не

спорили бы люди между собою, не враждовали. Только и оставалось бы человеку трудиться да любить.

— Видите, как у вас все вышло: разговор-то начался вроде бы с моих перемен, а обернулся прямо-таки философией. Вот и видно теперь, что вы всерьез занялись курсами, лекциями, книгами. Образовались, как говорят. Да и Егор Егорыч то же сказывал.

Пароход, стоявший у причала, вдруг выбросил из трубы шматок черного дыма и подал гудок. Матросы сняли со сходней поперек натянутую веревку, и пассажиры стали поочередно подниматься на борт. Огородов и Зина пошли и сели на верхней палубе.

Наверху тянуло свежим ветром. После первых густых шматков из трубы заструился горячий тонкий дымок, и на палубу пала от него тень, которая вилась через белые поручни и обрывалась за борт. Они наблюдали за живой игрой света и без слов, даже не переглядываясь, о чем-то близком говорили и говорили между собой и радовались встрече, утру и своей молчаливой беседе.

Внизу певуче звякнул колокол, сильно застучала машина, катер вздрогнул, насквозь прохваченный дрожью. Тонкие лужицы во вмятинах обшивочного железа под ногами взялись мелкой рябью, окантовались пеной, будто закипали на крутом огне.

— Вот вы, Зинаида Васильевна, говорите курсы, лекции, а я от них округовел. Дальнозоркость, что ли, на меня напала. — Он улыбнулся и вдруг махнул рукой: — Да что это все я да я со своими разговорами. Лучше вы расскажите о себе. Мне всяко полезней вас послушать.

— Уж нет, Семен Григорьевич, взялся, будь добр, выскажись. У вас свежий, впечатлительный ум — над чем он работает? Чем живет, о чем страдает? Говорите, пожалуйста. Вы сказали, что захворали дальнозоркостью. Что это? Как? Я хочу знать.

Он поглядел на нее и совсем близко увидел ее глаза — они густо темны и спокойны, но в глубине их, как показалось Семену, светилось тайное беспокойство.

— Не объяснить мне себя, Зинаида Васильевна. Уж тут как-то думал над собой, и вспало на ум совсем смешное: дальнозоркость эта. Знаете, наше село Межевое стоит на древнем и высоком берегу Туры. Река, сказать, совсем убралась в понизовье, ушла от села, а за нею размахнулась такая неоглядная даль, что — для шутки будь сказано, — на цыпочки привстань и Ледовитый океан увидишь. А по другую сторону села, от реки ежели, легли увалы — по ним поля, леса, деревни, покосы, общинные стада. Самый большой увал распахан под хлеба и называется Столбовой горой. От реки этот увал поднимается долго, полого, но когда взойдешь на него, то и поскотины, и загороды, и село, и пойменные луга, да и сама Тура, — все игрушечное, а затурским далям конца нет, словно слились они с небом и вознеслись на небеса. Помню, когда мне бабка говорила о втором непременном пришествии Христа на землю, то я всегда ждал его с той стороны. К тому вот и говорю, что со Столбовой горы далеко видно, да ничего толком не разглядишь. Так и я теперь, будто в гору поднялся, много охватил взглядом своим, а близко ни до чего не дошел. Порой даже побаиваюсь, не ослепнуть бы для живого дела, которое должен делать руками. Вижу теперь много людей, слушаю много речей, и всяк тянет в свою сторону. Поди-ка постигни каждого-то. Вот и идет разладица в голове. Один говорит, ломать надо все сверху донизу и строить все заново, по другим порядкам. Иные настаивают на ремонте, третьи пекутся только о земле: нарезать-де землицы по едокам, и прокормится-де нашим хлебушком весь мир. И сами проживем — вроде у хлеба не без крошек. Однако есть и такие, что требуют оружия, крови.

Находятся и на такой лихой шаг, да только мне воспоминается наш оратор с курсов. Он рассказал нам притчу о двух братьях. Один вроде спрашивал другого: может ли он принять покой, для всех людей без изъятия, но для этого надо неминуемо замучить ребеночка. И другой ответил ему: «Не приму!» Вот такое словечко больше по сердцу, Зинаида Васильевна.

— А вы знаете, откуда взята эта притча? — Зина не удержалась и в улыбке поджала губы, но, чтобы не обиделся Семен Григорьевич, своей рукой дружески коснулась его локтя: — Это из романа «Братья Карамазовы» Федора Достоевского. Не читали?

— Не довелось, Зинаида Васильевна, а вам завидую, что вы много знаете и все дороги вам известны.

— Знать-то, может быть, кое-что и знаем, да верной дороги своей пока что не ведаем. Я вот слушаю вас и прихожу к твердой вере, что вы скорее найдете свою дорогу. Как почему? Да потому, Семен Григорьевич, что у вас есть свои доступные идеалы: земля и свободный труд на ней. Верно? То-то и есть.

— Вы правильно говорите, Зинаида Васильевна, моя правда проста. Теперь вот ораторы, — а я их наслушался, слава богу, все бредят будущим, куда-то зовут, манят, загоняют, обещают. Сами в вечной суете, горячке. А на деле, по-моему, просто рвутся к власти, чтобы жить в довольстве и славе. Ну вот, а я хочу земли, работы и любви.

— Но землю-то все-таки хотите поравнять между мужиками?

— Непременно.

— Значит, опять — не доведи господь — война. А я не хочу ее, Семен Григорьевич. Слышите, не хочу. Но и жить по заведенному порядку — тоже позор. Позор и проклятие перед тем же миром. — Зина сказала это горячо, взволнованно, румянец выступил на ее щеках, а ямочки в уголках губ явно таили жесткое и упрямое намерение. За один миг она сделалась для Огородова неузнаваема и еще более привлекательна. Он старался вспомнить ее прежнюю, но любовался этой, что сидела рядом. «Я совсем, совсем не знал ее, — дивился он ее перемене и радовался, что стала она сейчас для него доверительней, ближе, потому как просто и определенно высказала ему свою смущенную душу: она тоже против старых позорных порядков, но без насилия и обид.

Как бы заручившись ее поддержкой, он оживился и высказал свое заветное:

— Все мы, Зинаида Васильевна, предчувствуем общенародную беду, а сделать ничего не в силах. Нам, видно, на роду так написано. Сама судьба, значит. И я думаю, думаю, чтобы в тяжкий час каждый из нас жил добром, по правде, уважительно ко всем. А через злобу неминуемо остервенимся, и все кончим кровью. Уж это верно.

— Но зло совершается, Семен Григорьевич, каждый день, каждый час и на наших глазах. Надо или не надо пресекать его? Скажите прямо.

Огородов уже заикнулся было с ответом, но Зина опередила его:

— То, что предлагаете вы, — это подновленный Христос. Он тоже призывал не плодить зла. А зло, как видите, плодится и душит миллионы.

— Я крестьянин, Зинаида Васильевна, коренной хлебопашец, и готов всех кормить хлебом, сколь достанет моих рук. А судьбу миллионов, разве кому-нибудь дано понять ее. Я согласен, старорежимным порядкам пришел конец, но за новые установления надо приниматься не кровавыми руками. Как вы сказали, не приведи видеть народ в смертоубийстве: ведь мы еще не знаем, какими благами окупятся жертвы.

— Я поняла вас, Семен Григорьевич, и ничуть не удивлюсь. Ни капельки. Вы крестьянский сын, у вас на небо, на землю, на общество — на все свой, приземленный, взгляд. Вы, мужики, загадочное племя, самое угнетенное и самое терпеливое. Вот посулила вам Дума землицы, и вы будете сидеть по деревням и ждать хоть двадцать веков.

— Да кто же накормит Россию-то, если все мы примемся бунтовать? Это вы совсем неладно с упреком к мужику, Зинаида Васильевна. Хотя, — Огородов закрыл глаза и весело помотал головой, — хотя и верно: мужика не пошевели — мохом обрастет на одном месте.