Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Я устала сегодня, Мария Ивановна, — сказала Зина и провела рукой по лбу. — Меня в вагоне укачивает. Я бы, пожалуй, теперь же прилегла.

— Для меня, голубушка, эта езда на железе тоже без удовольствия. И ступай: вот твоя комнатка, а тут и постелька. Знамо, ложись с дороги.

Мария Ивановна задернула на окне шторки и оставила Зину одну. Сама вернулась на веранду, пересчитала деньги и, умиленная, пошла ставить самовар. Ей было приятно, что сегодня так ловко подвернулась хорошая постоялка, и бабы теперь на улице не станут коситься и забедовывать на нее, на Марию Ивановну, что она держит в квартирантах одинокого молодого мужчину.

А Зина присела к столику, облокотилась, но он оказался таким хилым,

что легко пошел в сторону. Она отодвинулась и как-то неуютно сидела, положив руки на колени, все время чувствуя, что у нее стынут плечи. Надо бы раздеться и лечь, но пугала и не сулила тепла чужая постель. Да и знала, что не уснуть ей, возбужденной и растревоженной. Прожитый день был для нее таким долгим, что в памяти ее поблекло далекое утро с бездумным восторгом сборов, потом краткая горечь суетного расставания с матерью, хорошая встреча и разговор с Огородовым, наконец вся дорога, потому что она, увидев Егора Егорыча, была опять ослеплена своей радостью. Но тут же, на одном кругу, в душе ее зазвенели слезы от той искренней отчужденности, какую сумел выдержать Егор Егорыч перед хозяйкой. «И все-таки не любит он меня, — страдала Зина, хотя и знала, что так и должно быть и нельзя иначе. — Каменный он, — стояла на своем Зина. — Каменный. Разве не мог он хоть одним, пусть кратким, взглядом передать мне свой привет. Да нет, видимо, сама по себе я вовсе и не нужна ему, и не нужна ему моя любовь».

И Зина не сдержалась, заплакала, а после слез пришла к ней трезвая усталость, повитая печальным раздумьем. Она опять вспомнила предостережение Огородова и на этот раз совсем согласилась с ним. Конечно, ему, Страхову, достаточно того, что он сделал из нее какую-то Софью Павловну Ларионову и получил право распоряжаться ею по условиям опасного дела, где осуждена и строго заказана всякая любовь. А ей надо любви и любовного счастья. Собираясь из дома в дорогу, одеваясь горничной, как он велел, в самое простое платье, ей все-таки хотелось быть и скромной, и красивой, и веселой, чтобы он, увидев ее, удивился, обрадовался, одобрил ее игру, чтобы он почувствовал, что она живет им, для него и счастлива этим.

«Какие же улыбки, — спорила она сама с собой, — до них ли! О чем я думаю, боже мой. И все-таки я должна, должна сказать ему: хоть бы единая, маленькая черточка тепла в его глазах. Нет, одно тяжелое, неподвижное, обидное… Какой же силой, каким чудом я привязана к нему, кто скажет, кто объяснит? Но он милый, отрешенный от наших радостей, вечно в мученических заботах о народных печалях. Понять его. Понять. Может, за то и люблю, что не понимаю, но хочу понять…»

Возле дверей прошли шаги Марии Ивановны, и Зина встрепенулась, вспомнила, что до сих пор сидит нераздетая, стала быстро расстегиваться и разбирать постель. В кровати все было неловко, все беспокоило, от белья густо пахло чужой стиркой. Думая о своем, она то и дело забывала, где окошко, и, как дома, искала его слева от дверей, но там была глухая стена. Не найдя в привычном месте светлых пятен, пробивавшихся в комнату через ночную зелень палисадника, Зина вздрагивала, и тонкий, хрупкий сон ее рассыпался. Она с обостренной свежестью памяти возвращалась к своим мыслям и не могла избавиться от чувства обиды. «Я утомлена, я устала, — оправдывалась она перед кем-то. — Потом все пройдет, и я до конца буду с ним…»

XVIII

Утром Мария Ивановна поднялась с петухами, сходила в свинарник, сердитым окриком подняла на работу опухшего ото сна Степушку и, прибравшись перед зеркалом, ушла на рынок.

Она любила базарные дни, любила прогулки по торговым рядам, любила горластую сутолоку меж деревянных рядов, меж возов с сеном, дровами, мясом, щепным подельем, мешками зерна, среди запахов лошадиного пота, смазанных телег, ядовитого самосада,

свежих грибов, свежей рыбы, анисовых яблок. Она умела делать покупки и торговалась с выдержкой, запрос бессовестно осаживала сразу до половины и на своем держалась стойко, находя в товаре всяческие изъяны, порой изумляя самого хозяина. В нынешнее утро по дороге на рынок ее тревожил не азарт рядиться и покупать, а нелепая, однако сильно расстроившая ее мысль: ей показалось, что между Егором Егорычем и новой постоялкой есть какая-то связь.

«Сходствуют они друг с другом, а сговориться долго ли. Ведь и придет же в голову, — осудила сама себя Мария Ивановна, но ревнивая догадка ущербно точила ее сердце. — Я вот бегай, суетись для них, избивайся на каждой копейке, а они там, хвати, сбежались и милуются. А что еще-то. Дома одни. Она молодая, из себя свежая, губки с загадкой по уголкам, упрятаны вроде — для мужчин соблазн неотвязный. Да он-то мне что, ай суженый? Зря это я с легкой руки пустила ее. И опять, не пустить — изъян. Вот оно, вдовье-то горевание, как ни кинь — все клин».

Чутье не обмануло Марию Ивановну. Как только за нею захлопнулись ворота, Егор Егорыч пришел в комнатку Зины. Он был бледен, взволнован и тороплив. От частого дыхания говорил прерывисто и запально:

— Знаю, что ты здесь, знаю, что ты рядом, и во всю ночь не сомкнул глаз. Не знаю, как жив. Милая моя голубушка. Родная моя…

Зина навстречу ему сразу отозвалась тем же волнением, не удержала слез и, безвольная от них, совсем ослабела в сладкой любовной боли.

Он целовал ее опавшие, но горячие губы, большие, окольцованные мукой глаза, а сам то и дело выглядывал в окно, спешно говорил совсем неуместное:

— Сегодня с восьмичасовым генерал поедет в Царское Село. Ты пойдешь на платформу гулять и все должна увидеть, запомнить. Но боже упаси глядеть в сторону его свиты. Тебя это некасаемо.

Она совсем не понимала того, о чем говорил Егор Егорыч, и хотела только близости, покоя без слов и без мысли. «Боже милостивый, — думала она свое, — как это все скоро, нелепо и мерзко…»

— Если генерал первым выйдет из кареты, ты должна…

— Поцелуй меня, Егор. Еще. Еще. Скажи мне что-нибудь… Другое.

— Идет Мария Ивановна, — взметнулся Егор Егорыч и вылетел из комнаты, не сказав ни слова, правда, тут же вернулся, но в дверь не зашел, через порог шепнул наскоро: — Оденься под строгую даму.

«Нет, как он может, — изумилась Зина, и ей стало холодно. Она вся сжалась под одеялом, закрылась с головой и не могла согреться. — Как он может? — спрашивала она и не искала ответа, сознавая себя виноватой во всем, что с нею случилось. — Так мне и надо. Чего искала, то и нашла. Значит, поделом. Но как можно, ведь он не любит. Не любит, — подтвердила она свою догадку, и ей вдруг сделалось душно, жарко, а руки все стыли, будто были опущены в холодную воду. — Конечно, конечно, не любит, и разве я сомневалась. Да мне-то что до того. Мне о себе надо думать. Но как думать, как жить, если без него враждебен и ненавистен весь мир. Не могу без него — пусть знает, пусть радуется, пусть требует всего, чего хочет. Я горничной, кухаркой, поломойкой буду возле него, и поймет он, оценит, полюбит. Любовь за преданность, за верность, любовь мужская, осознанная, высокой мерой».

Постепенно Зина успокоилась и даже немного задремала. Поднялась и вышла из комнаты только к обеду.

Страхов уже сидел за столом на веранде и брусочком точил нож. На Зину взглянул холодно, замкнуто. Хозяйка только что принесла из кухни горячий суп. Сама от жаркой плиты румяная, с влажными покойными глазами, постоялку встретила улыбкой. Поправляя на груди белый накладной воротник, весело известила:

— Степушка-то наш уже дважды спрашивал, почему-де не видать барышни. Она, говорит, так смешно искала вчера какую-то Марию Иванну.