Осколок
Шрифт:
Молния воспоминания пронзила мозг Василия...
И увидал он перед собой, как наяву, упитанного, преважного, холёного барина
и услыхал из туманного прошлого заковыристый многоэтажный мат его,
и удивился
и содрогнулся от жгучей жалости...
Сдерживаясь, чтобы самому не разрыдаться, Василий молча полез в кабинку под сиденье, вынул весь свой запас - полбуханки
Тот немного посотрясался от беззвучных и бесслёзных судорог, потом сразу, будто в горло врагу, вцепился зубами в ломоть хлеба и заурчал, как голодный зверь. Жуя, он всё время посматривал на группу доходяг у ворот и старался держаться за корпусом машины.
Съев ломоть, приспустил штаны, подвязанные длинной пеньковой бечёвкой - необыкновенной ценностью в лагерном быте - вытер грязным до черноты кулаком сухие глаза и прошелестел сипло: «Бечёвка - это я для себя...» - отвернулся, хищно поглядывая по сторонам, всё остальное полученное от Василия спрятал на впалом животе в штаны, обвязал три раза бечёвкой, проверил рукой надёжность, повернулся и даже потянулся руками к Василию, словно желая обнять того. Однако Василий инстинктивно отпрянул на шажок, страшноватым было объятие этого обтянутого жёлтой кожей и неимоверно грязного, в коростах, источавших гнойный смрад.
Скелет опустил руки, покачал молча головой, понимающим взглядом посмотрел на водителя и вроде собрался уходить, но постоял немного и всё-таки ещё раз сказал еле слышно: «Если бы только я знал, если бы я знал...»
И было нечего сказать больше ему,
и, пошатываясь, вернулся к товарищам своим.
История фотографии
Вот он, прямоугольник тонкого, чуть желтеющего от времени, картона, лежит на столе и тихо-тихо, так мне кажется, ведёт рассказ о многометровых заносах, о перевёрнутой огромной машине, об обледенелой трассе, о стоящих около машины людях в валенках… а к валенкам привязаны коньки-снегурки…
…Обидно, чёрт возьми! Всего-то километров двадцать осталось до домика дорожников, где и обогреться, и поесть можно нормально, и переночевать, и чифирь сварить, и даже спиртом разжиться. А тут - на тебе!
Главное - из машины не выйти, ветрюганыч с ног валит, снег в одно мгновение залепляет глаза, и не видно ни зги, а лобовое стекло всё под снежной коркой. И воет и воет, как свирепая стая, ветрюга-ветрюганыч! И задувает, и режет острой, как стекло, крупой!
Приоткрыл Василий окошко и тут же снова закрыл - в кабину ворвался целый буран и снежным зарядом плюнул прямо в лицо.
– Зараза!
А ведь как всё хорошо было с утра!
У Ильи Андрюшкевича в Палатке забрал посылку с Бобровицы. Первую посылку, что с воли, без шмона.
С Ильёй Василий познакомился ещё в трюме, на соседних нарах оказались. Кричали зеки тогда в болтанке друг другу номера свои, клички и имена цивильные на случай, если кто в живых останется и сможет весточку подать родным.
В Палатке, в 37-м, Илью расконвоировали и направили механиком в лучшую в недалёком будущем автобазу на всём пространстве бывшего союза. Но до этого пересекались
Илья быстро освоился на новом месте, перезнакомился со всеми и вскоре стал чуть ли не лучшим другом-приятелем заведующему почтовым отделением.
О! Вот это, действительно, здорово!
Заведующий хоть и вольнонаёмный, но хороший парень, понимает и сочувствует. С ним Илья уже раза три договаривался о том, чтобы с воли посылки на его имя приходили.
Теперь и для Василия пришла, наконец.
Домашнего сальца Василий не видел уже много лет, даже вкус стал забываться. А тут - вот оно, шмат добрый, с килограмм, не меньше, в чистые тряпицы завёрнут и шпагатом перевит, ну, мало ли что.
«Сахар колотый, тоже с килограмм... Нет, пожалуй, тут кило два, точно, будет. Спасибо! О! Варенье! Яблочное, наверное... или... нет, не понять... Потом распробуем... Ух ты! Коньки! Мои... точно! Ай, мамуля! Мамулечка! Лучше бы... Ладно, коньки, так коньки... Дарёному коньку... Ой! Ты ж моя коханая! Шкарпетки... раз, два, три... шесть пар... шерстяные... О це гарнесенько! О це дюже гарнесенько! Боже ж ты ж мой жежь! Гречка! Гарно! Тю... Да здесь тоже кило два будет! А це шо? Ковбаса? Точно, ковбаса... кровяная...»
Чуть не расплакался Василий.
Дошла колбаса, не погибла. Вся скрутка густо-густо смальцем смазана. Хоть сейчас бери, да ешь.
Отломил шмат.
– Илья! Ходи до мэне! Что стоишь? Иди сюда... Попробуй! На! Бери, бери.
Съели по здоровенному куску. Илюха аж жмурился от удовольствия.
– Знаешь, самое вкусное, это пожарить с гречкой. У-у-х! Вкуснотища! Прости... Я тут накрошил...
– Да ладно. Я уберу.
– Всё, Илюша, поеду я. Спасибо тебе огроменное!
– Да мне не за что! Это корешу спасибо.
– Ну и ему, конечно. Тебе-то оставить сала?
– Не, Васёк, не надо. Лучше сахара оставь немного, сколько не жалко.
Оставил Василий Илюхе половину присланного сахара, уложил всё из посылки в котомку, распрощался и продолжил путь-дорожку.
Настроение было самое что ни на есть распрекрасное, и в голове вертелась песенка Вадика Козина, ох, очень Василию она нравилась: «У входа в храм одна в лохмотьях... О, дайте милостыню ей». Беранже, однако.
С Вадимом они ещё в Харькове на танцах в парке дружбу свели. Вадик попросил его немного подыграть на гитаре. Василь по молодости лихо на семиструнке наяривал, хотя ни одной ноты не знал, всё по слуху подбирал. А у Вадима гитарист, собака, обрадовался, что от жены на гастроли уехал, ну и... вдарил по самогоно-о-оча-ке-е-е-ее. Так вдарил, что не то что играть, сидеть не мог, сразу на бок валился, и глаза дурные в кучку.
Василий с девушкой немножко культурно отдыхал в центральном городском парке, имея в руках хорошей работы семиструнную гитару, которую купил по случаю у какого-то неизвестного гражданина. Вдохновлённый присутствием девушки, он лихо наяривал и «У самовара», и «Пароход», и всякое другое разное из Утёсова, из Козина, из Лещенко, из Юрьевой... Ну, сами понимаете, впечатление производил! Соловьём заливался!