Ослепительный нож
Шрифт:
Подскакал Кумганец с охранышами.
– Господин! Конный вятчанин нашей девою наповал сражён. Мы извлекли его ноги из стремян, погребли грешного. Полонённых освободили от огорлий и ужица. Они разбежались. Коня я привёл. И одежда всадника, вот она. Мыслю, спасеннику нашему должна прийтись впору.
Карион ополоснулся в придорожной канаве, в карете переоделся и вышел героем, слегка спавшим с лица после перенесённых бед.
– Ну, - весело усмехнулся боярин.
– Конь есть, сряда есть. Куда ж ты теперь?
Бунко молодцевато повёл плечами.
– В Москву! Предупрежу ваших. А далее… что
Он поясно поклонился боярину, его дочери и с особенным усердьем Бонеде.
– Бардзо ми пшикро жэ муси пан юш исьць, - вымолвила шляхтянка.
– Что она сказала?
– спросил Бунко Всеволожского.
– Сказала, очень жалеет, что ты должен от нас отбыть, - перевёл боярин.
– Я тоже очень жалею, - признался Карион.
– Да ведь разведка - дело важнейшее. А мы ещё непременно встретимся, - широко улыбаясь, глянул он на Бонедю.
– Как по-вашему, ляховицки, сказывают: «До видзення»!
– Поводзеня, - пожелала успеха освобождённому шляхтянка-разбойница. А когда он отъехал, тихо вымолвила: - Жэгнай!
– Что ты произнесла? Что такое «жэгнай»?
– теребила спутницу боярышня Всеволожа, уже сидя в движущейся карете.
– То значы, - закатила глазки Бонедя.
– То по-московлянски значы… пропинай, прош-чай!
10
Евфимия вышла в сад, полный запахов лопнувших почек и новорождённой листвы. Неделя Светлохри-стова Воскресения миновала, а веселья на Москве как не было, так и нет. Бояре Василиуса попрятались по своим подмосковным, купцы открывали лавки с таким видом, будто кто с палкой стоял за спиной. Радостно выглядели лишь те, что приехали с Юрием Дмитричем и его сыновьями. И боярин-батюшка торжествующе потирал ладони. Весело похвалился арабской книгой «Китаб аш-шифа» какого-то Абу-Али Ибн-Сины, великого лечца из песчаных стран. Вознамерился Иван Дмитрич преподать любомудрой дочке и арабскую грамоту в дополнение к прочим, да занятия получались коротки: всё было недосуг. Сызнова зачастили к нему замоскворецкие дворяне Колударов и Режский, соборуя час от часу долее. А вернувшаяся из Твери Устя ликовала, предвкушая скорую свадьбу.
Евфимия шла по саду и удивлялась: с чего на сердце кошки скребут? Ну, поменялась власть. На место мальчишки Василиуса воссел умудрённый опытом Юрий Дмитрич. А рожь стала дорожать. Полагья говорит: май холодный, год хлебородный, в мае дож, будет рожь. Дожди льют, почитай, ежедень. Солнце и в вёдро хоть светит, да мало греет. А соль - по гривне пуд. Люди как будто ждут нового Эдигея под Москвой. И доносчики-татары на Ордынском дворе притихли. Посланец Улан царской волей возложил на Василиуса золотую шапку, а галицкий Юрий снял её и водрузил на собственное чело. Поношение ордынскому царю, да и только. А им, татарам, будто бы всё равно. У них в Орде свои хлопоты: Улу-Махмета свергнул братец Кичи-Махмет. Свергнутый бежал на Русь в захваченный Литвою город Белев. Обоим братьям-царям нынче не до Василиуса.
Евфимия взошла на качели, стала раскачиваться. Как наддаст ногой, и… небо внизу, земля вверху. Хорошо между
– Евфимия Ивановна!..
То ли чудится, то ли въяве. Прислушалась… Маятник качелей колебался всё тише и вовсе остановился. Над дальним тыном, через который перелезала, бежа из дому, увидела шапку с меховой опушкой и удлинённым вершком из дорогой ткани с золотыми запонами и жемчугом.
Спрыгнув с качелей, Евфимия побежала к тыну. Её домашняя шубка-платно из тонкого сукна тоже сверкнула жемчугом. Как же владелец шапки взобрался с той стороны по голому тыну? Кто он?
Вот показалось знакомое лицо с ухоженной небольшой бородкой, с мягкой, доброй улыбкой, с приятным взглядом внимательных карих глаз.
– Василий Ярославич?
– удивилась Евфимия.
– Не по воздуху ли ты взлетел на наш тын?
– Стою на своём коне, - улыбнулся брат Марьи Ярославны, князь боровский, так выручивший боярышню на великокняжеской свадебной каше.
– Выслушай меня, Евфимия Ивановна. Время дорого.
– Рада слушать, - подошла вплотную Евфимия.
– Мою сестрицу и государя с матерью ополночь привезли в дом купца Таракана, где ныне обосновался Семён Морозов, первый боярин Юрьев. Завтра им будет суд. Умоли отца смягчить сердце одолетеля-дяди, да не предаст племянника смерти.
– Не всуе ли беспокоишься?
– качнула головой Всеволожа.
– О смерти ли идёт речь?
Кровь прилила к лицу князя. Видимо, тын для него был слишком высок. Стоя в седле на носках, он подтягивался руками, и постепенно сдавали силы.
– Насколько мне удалось осведомиться, - задыхался Василий Ярославич, - Юрьевы бояре Данило Чётко, Яков Жёсткое, а также наши перемётчики Пётр Константинович, Илья Лыков, ну и твой батюшка требуют бывшему венценосцу смерти, а его матери и жене тесного заточения. Оное… тоже… вскорости… оборвёт их жизни.
– Не сокрушайся, - поспешила успокоить Евфимия.
– Помогу… как смогу.
– Узники передали… хотят видеть тебя, - из последних сил произнёс Василий Ярославич, исчезая за тыном.
Боярышня пошла в дом.
Иван Дмитрич только что отпустил Режского с Колударовым и ещё оставался в столовой палате в приподнятом состоянии духа. Дочь, радуясь этому, приступила к отцу с трудными речами.
– Вот видишь, мы на щите! А ты терзалась сомнениями, - встретил он её торжествующе.
– Осмеливаюсь ходатайствовать за обречённых, - тихо произнесла Евфимия.
Иоанн Всеволож помрачнел.
– За кого?
– глухо спросил он.
– За изменника-жениха? За клятвопреступницу, его мать? За похитчицу твоего счастья, его жену?
– Любите врагов ваших, - ещё тише произнесла Евфимия.
Боярин грузно опустился на лавку.
– Сразила! Так-таки наповал сразила!
– И тут же встал.
– Да, я христианин. Должен любить и прощать врагов. Но я тебя, умницу, сражу ещё круче. Видит Бог, не хотел, а теперь пошли.
Он повёл её переходами, вывел в чёрную дверь, провёл через двор, подвёл к дальней погребуше, что выставила крутую кровлю по-над самой землёй, свёл по ступенькам вниз, засветил свечу. На низком лежаке она увидела нечто длинно-белое. Боярин сдёрнул покрывало, приблизил свет.