Особенная дружба | Странная дружба
Шрифт:
Он дал самонадеянную клятву, что будет готов завтра, но миновал день, и к вечеру следующего дня он не написал ничего, и в любой момент там мог появиться настоятель со своим священным чтением. Жорж больше не мог колебаться; он схватил лист бумаги и механически записал:
Mon Bien—Aime, je t'ai cherche Depuis l'aurore… ну, и так далее.
Ему вскоре стало стыдно за то, что он решил воспользоваться стихотворением, которое уже применял в истории с Люсьеном. С другой стороны, разве этот мальчик не был реально существующим, подлинным Возлюбленным? Люсьен же никогда по–настоящему
Жорж подписался под стихотворением. Он не сделал этого в блокноте, предназначенном для Люсьена, из уважения к литературе, а не по какой–либо иной причине. На этот раз, подписавшись, он получил от этого удовольствие, как от мужественного поступка, извиняющего мошенничество. Без сомнения, если эту бумагу найдут, то его исключат из колледжа, даже если настоятель больше знаком с творчеством Эдмона Ростана, чем с бароном де Ферзенем. Жорж был готов идти на такой риск.
Перед причастием Жорж успел обратить внимание мальчика на записку, предназначавшуюся ему — он держал её в сложенных руках; Александр не выказал ни малейшего удивления. И Жоржу удалось передать записку в руку мальчика после того, как он опять опередил Люсьена.
У него были некоторые опасения, что Люсьен выскажется по поводу всех этих увёрток, так часто повторяющихся, но Люсьен сделал вид, что ничего не заметил. И, тем не менее, Жорж понадеялся, что у мальчика хватит благоразумия пропустить несколько дней, прежде чем передать ответ; он считал — Александр догадается о его мыслях.
Однако, в воскресенье утром, как только они оказались в церкви, Александр многозначительно улыбнулся и через несколько мгновений продемонстрировал ему квадратик белой бумаги у своего галстука.
Жорж открыл бы записку под прикрытием своего молитвенника, если бы не боялся, что это заметит Люсьен. Но как только они оказались в студии, он достал самую большую из своих книг, Вергилия — и под его прикрытием открыл маленький листик бумаги. Письмо содержало очень маленькое и изысканное, неуклюже зарифмованное стихотворение, окруженное очень красиво нарисованным венком из цветов.
Жоржу
Спасибо за Ваш чарующий стих.
Я думаю о Вас все время.
Я упорно учусь, чтобы не остаться в пятом
Так что мы сможем быть вместе в следующем году
Который будет хорош, потому что вы любите меня
И я люблю Вас.
После подписи шёл поскриптум:
Не говори ничего Морису,
а затем, в скобках — одна из рифм не рифмуется.
Жорж ещё раз посмотрел на рисунок, на складки бумаги, синие чернила. Словно сдувая пылинку, он опустил голову и поцеловал письмо. После чего, тщательно сложив листик, он положил его в свой бумажник, рядом с фотографией Амура Феспида.
Затем он написал очередное письмо родителям, и он не смог вспомнить, чтобы когда–либо писал им с такой любовью. Как правило, он начинал так: Cher papa et chere maman [дорогие папа и мама, фр.]; но на этот раз он написал: Bien cher petit papa et bien chere petite maman [Милейшему и дорогому папочке, и милейшей и дорогой матушке, фр.]. В письмо были включены поэтические сентенции о лучах солнца, играющих в студии, и о пении петуха, слышимом откуда–то издалека. Ещё он с уверенностью написал о математических тестах и еженедельном сочинении, результаты которых должны были огласить в ближайшее время. Хотя, по правде говоря, он ожидал, что они будут невысокими, так как ему пришлось полагаться на собственные силы — он задавался вопросом, неужели отец Лозон мог заподозрить его в том, что он может вызвать недовольство Пресвятой Богородицы? И под конец, превысив свою обычную умеренность, он послал «миллион поцелуев».
Как ни странно, он обнаружил, что его хвастовство насчёт математики оправдалось: когда в полдень были объявлены результаты, он с удивлением услышал своё имя на восьмом месте. Хотя, возможно, что отец Лозон решил продемонстрировать ему, что математическое задачи лучше решаются, когда становишься конгрегационалистом.
И в этом случае Жорж был обязан своим хорошим местом Александру, так как присоединился к Конгрегации только ради него. А ещё он был рад подыграть своему другу, на этот раз вторым: Александр стал пятым в своем классе.
На заседании академии Жорж смог добыть себе стул, но посчитал собрание невероятно долгим. Ему хотелось послать всю программу к дьяволу — сонет настоятеля, обращение Паскаля, и Великого магистра Наваррского колледжа. Он мог думать только об одном: о времени заседания Конгрегации — и о великолепном подтверждении его титула претендента.
Вскоре после его возвращения в студию в дверях комнаты появился отец Лозон: это был сигнал Детям Марии двигаться в часовню.
Глаза Александра загорелись в ожидании радостного сюрприза. Но Жорж оказался прав, не рассчитывая на обмен записками на этом собрании.
Полностью признанные конгрегационалисты находились на левой стороне нефа, остальные были справа. Во время проповеди Жорж смог наклониться вперед и взглянуть на профиль Александра.
Вечером Люсьен сказал ему:
— Не ложись спать сразу, даже если устал от прогулки.
Он выглядел довольно таинственно и Жорж сразу понял, что его тайна раскрыта. И будет обсуждаться Александр. Люсьен, вероятно, не осмеливался начать обсуждение такой деликатной темы средь бела дня. Сумерки придадут ему смелости расспросить своего друга, шепотом. После наступления темноты Жорж оказался не в одиночестве, а вместе с другим своим другом.
— Твоё отношение оскорбительно, — заявил Люсьен. — Ты мне не доверяешь. Можно подумать, что я коварный брат [намёк на Каина и Авеля], а не друг. Думаешь, я не видел, как ты читал записку сегодня утром? И было не трудно угадать причины изменения места на причастии, и твоего вступления в конгрегацию, и кое–каких улыбок, которые я замечал. Ты очень многое скрываешь от меня. Это не очень хорошо с твоей стороны.
Жорж был тронут тоном и манерами Люсьена. Он боялся чего–то другого — неоправданных острых упреков, или едких насмешек, которые было бы трудно вынести. Он ответил: