Особенная дружба | Странная дружба
Шрифт:
Однако его главным спасительным средством была демонстрация угрызений совести, дающая ему свободный доступ к отцу Лозону: конечно же, ведь юный Мотье должен был частенько бывать у него? До и после тех бесед Жорж болтался в коридорах первого этажа, делая вид, что любуется фотографиями школьных групп, которые были развешаны, согласно датам, по стенам; самой последней исполнилось три года; ни на одной из них не было того мальчика.
Во время перемен, будучи в полном порядке, Жорж под разными предлогами навещал лазарет. Он подумывал об обморожении, которое лечил в компании с Люсьеном, и был почти обижен на него за то, что теперь
Наконец, настал тот день, когда мальчик оказался на надлежащем ему месте в церкви, и счастье Жоржа было так велико, что он позабыл про все свои невзгоды. Первое февраля было днём Св. Игнатия [Игнатий Антиохийский, 35–107, муж апостольский, священномученик Древней Церкви, третий епископ Антиохийский по апостоле Петре и Еводе, ученик Иоанна Богослова]. И Жоржу вспомнился припев старой песенки: «Демократическая Свадьба», или «Свадьба дочери президента Фальера» [Арман Фальер, 1841–1931, президент Франции 1906–1913)]; песня была где–то раскопана кузинами Жоржа, которые оказались в восторге от имен свадебных гостей:
Дед Игнатий
Кузен Панкратион
Дядя Целестин
— Через два поколения, — сказал Жоржу его кузина Лилиан, — ты и твоё имя будут казаться такими же смешными.
Тот мальчик как всегда был серьезен, читая молитвы и не сводя глаз с алтаря, как будто он дал клятву никогда не смотреть на Жоржа, который больше ни на кого не глядел.
На причастии всё оказалось как в утро перед рождественскими каникулами — их разделял только Люсьен. Но он тоже был непреодолимым препятствием. Отказавшись от возможности просить совета у Люсьена, Жорж чувствовал, что не сможет попросить того о помощи, хотя бы и пассивной. Тут было замешана не только его самооценка, но его понимание тайны.
На следующий день, в четверг, настоятель сказал господину и мадам де Сарр, приехавшим на ежемесячное свидание, что их сын будет избран в Академию колледжа. Жорж был доволен: мальчик может отказываться смотреть на него в церкви, но будет вынужден сделать это в трапезной, когда его провозгласят членом академии.
Воскресенье. Зеленые литургические цвета каждого воскресенья после Крещения не могли, конечно же, ввести в заблуждение: его надежды должны были осуществиться.
Жорж, чье имя только что огласили на весь зал, поднялся принимать аплодисменты. Он повернулся к настоятелю; но, одновременно, его глаза обратились к мальчику, которому был посвящен его триумф. И вечером того великого дня, когда он шёл вместе со своими новыми коллегами на первое заседание академии, он по–прежнему думал о нем. Он ценил мальчика выше славы и известности, и ему было жаль, что тот не сможет засвидетельствовать этот триумф; ему пришло в голову, что Марка подобное бы не впечатлило.
С серьёзностью академики пересекли внутренний двор, с серьезностью поднялись по главной лестнице. В дверях приёмной настоятеля их степенность нарушилась и возникла жуткая свалка: каждый из этих серьезных господ хотел захватить стул, коих было всего восемь на пятнадцать академиков, и даже эти восемь были весьма жёсткими, хотя и не так, как скамья, на которой вынуждены были сидеть оставшиеся семеро. Только три ученика из класса философии стояли в сторонке и с презрением наблюдали за суетой. В их привилегию входила возможность пользоваться тремя креслами, из числа стоявших у настоятеля в кабинете — они имели обивку. Как только все стулья были распределены, троица из класса философии постучалась в дверь кабинета настоятеля и невозмутимо вошла туда, по большей части как к себе домой. Их коллеги последовали за ними, со стульями, или, помогая нести скамью.
Затем все встали на колени, для молитвы. Потом настоятель подтвердил избрание Жоржа и вручил ему диплом. Это был лист бристольского картона, украшенный медальонами, представляющими всех великих людей эпохи Людовика XIV. Герб Короля—Солнце простирал свои лучи над именами академиков. Настоятель произнёс несколько слов напутствия новичку, в которых не преминул упомянуть про двух бывших учеников, являвшихся гордостью школы, и которые до избрания в Институт [Институт Франции (фр. Institut de France) — основное официальное научное учреждение Франции, объединяющее пять национальных академий] были членами академии Сен—Клода.
Они сели. Жоржу было не слишком комфортно на скамье. Он мог только надеяться, что место Анатоля Франса в Колледже Мазарини [он же Коллеж Четырёх Наций (фр. Coll`ege des Quatre—Nations), французский коллеж, часть исторического Парижского университета. В начале XIX века в нём разместился Институт Франции] будет более удобным.
Настоятель прочитал сонет, написанный им — «Жена фермера». Когда сонет был анонсирован, несколько академиков переглянулись с хитрыми улыбками. Жорж уже был в курсе того, что настоятель писал по праздникам сонеты, которые зачитывал в ходе сессий академии. «Жена фермера» заканчивалась следующим образом:
Когда вернетесь ввечеру с полей или хлевов
Запах вашей добродетели наполнит дом.
Следующий академик выступил на тему маркизы де Монтеспан [официальная фаворитка короля Франции Людовика XIV в период с 1667 по 1683 годы, мать его семерых детей]; они покинули хлев и одним прыжком очутились в отеле Рамбуйе [знаменитый парижский литературный салон эпохи Людовика XIV]. Затем последовал поворот к Боссюэ: вторая половина этой встречи была посвящена ему.
Один из членов начал чтение надгробной речи Великого магистра Наваррского колледжа [Всемирную славу Боссюэ снискали «Надгробные речи» (Oraisons fun`ebres), которые он писал с 1656 г.], посвящённой Николя Корне. Настоятель выступил, критикуя теорию, что текст речи не являются подлинным; он считал, что речь содержит некоторые отрывки редкой красоты и поэтому должна быть реабилитирована. К тому же, он был, несомненно, рад, что настоятель Наваррского колледжа стал одним из пожалованных титулом Великого магистра, что должно было вдохновить Орла из Мо [прозвище Боссюэ] на красноречие; он, вероятно, верил, что это производит впечатление на его студентов–академиков.
Сидя в глубоком кресле, он продолжал бдительным оком скользить над другими. Он скрестил ноги, демонстрируя толстые подошвы туфель. Его пальцы играли медным ножом для разрезания бумаги, кромсая лист, на котором были выгравированы слова: «Бог и Франция». Время от времени он постукивал рукой по подлокотнику, останавливая читающего: для того, чтобы подчеркнуть слово или комментарий к мысли, и заключая каждый из таких перерывов словами: «Разве не так, господа?» После чего все присутствующие кивали головами в знак согласия.