Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI
Шрифт:
Глава семнадцатая Бергамо Дерево для башмаков
...
Сазерленд и «Пала Мартиненго». – Груберова и «Пала ди Санто Спирито». – Зоофилия. – Сан Бернардино ин Пиньоло и оргазм. – Путь вверх. – Сан Микеле аль Поццо Бьянко. – Портал Белых Львов. – Chaos Magnum, Lords Of Chaos, Magnum. – Una furtiva lagrima как P. S.
Лотто с Бергамо связан очень тесно, эта связь прямо-таки уникальна – из прецедентов можно назвать связь Толедо с Эль Греко и Вермера с Делфтом. Сегодня живопись Лотто определяет образ города, входя в душу каждого, кто Бергамо посещает, и уже неважно, кто был первым: замкнутая нервозность художника определила ли город, или город, замкнувшийся на своем холме, определил художника: в Бергамо, как и в Лотто, своеобразие доведено чуть ли не до аутизма. В отличие от Толедо, сохранившего от Эль Греко на прежнем месте только «Похороны графа Оргаса» в церкви Сан Томе – открытый там в 1911 году дом Эль Греко является поздней фикцией, – и Делфта, не сохранившего работ Вермера вообще, многие картины Лотто в Бергамо находятся все на тех же местах, для которых и были созданы. Именно за этим я в Бергамо специально и приехал, и по девятнадцативековой скуке привокзальных улиц направился, минуя театр Доницетти – еще одного уроженца Бергамо, которого город сейчас чтит чуть ли не больше Лоренцо Лотто, но который, большую часть жизни проведя вне Бергамо, в Милане, Неаполе, Риме и Париже, имеет
Кьеза Санти Бартоломео е Стефано, роскошно изукрашенная, выплыла на меня, как Джоан Сазерленд выплывает на сцену в виде Лукреции Борджиа или Анны Болейн в операх Доницетти, поставленных в Сиднее или Оттаве. В фасаде этой церкви, таком на первый взгляд шикарно палладианском, было что-то немного театрально-фальшивое, и при приближении тут же стало видно, что ее Ренессанс сродни постановкам исторических опер Доницетти в исполнении австралийских или канадских театров, обожающих Доницетти подавать особенно «исторически» и особенно пышно. Фасад церкви и вправду 1897 года и – хотя мне бы, уроженцу Петербурга, 1799 год почитающему за древность, особенно фырчать по поводу архитектурной фальшивости, называемой историзмом, не пристало – служит как бы очередным доказательством девятнадцативековости citta bassa. Джоан Сазерленд, дама-командор ордена Британской империи, прямо-таки знак австрало-канадской доницеттиевской итальянскости; она прекрасна, конечно же, но и ужасна тоже при ближайшем-то рассмотрении в свои хорошие за пятьдесят в постановках 80-х в виде Болейн, Лючии ди Ламмермур или Лукреции; ну и церковь также. Я в эту Джоан Сазерленд вошел, и умиротворенной тишью повеяло на меня, так как австрало-канадская итальянщина стихла за моей спиной, и я оказался в интерьере, никаким историзмом не тронутом, восемнадцативековом по преимуществу, со стайками легких ангелочков, карабкающихся по сводам, но более всего манил огромный алтарный образ в глубине церкви, «Пала Мартиненго». Картина представляет иконографический тип Sacra Conversazione, Святое собеседование: Мадонну на троне в окружении святых, изображенную как повелительница среди придворных. Мадонна Лотто высоко вознесена над головами толпящихся вокруг нее фигур, золотисто-оранжевая парчовая ткань служит ей фоном, особенно ее выделяя, и, хотя Мадонна одета весьма просто, в традиционное красное платье и синий плащ, без всяких украшений, она помещена в архитектурные декорации, столь дорогие и шикарные, что ничего подобного ни один постановщик «Лукреции Борджиа» себе и вообразить не может. Мадонна сидит на троне на высоком, очень странном подножии на львиных лапах, делающем ее престол похожим на античный жертвенный алтарь, и обладает лицом очень правильной – и заурядной – венецианской красавицы. Дева склонилась вправо, Младенец на ее руках – влево, он похож на мать, но его лицо, смешивая детскость с серьезностью, гораздо выразительнее лица Марии; оба благословляют красочное собрание святых вокруг трона, и каждый святой – оперная звезда, и каждый отлично ведет свою партию: Барбара – сопрано, меццо – Катарина д’Алессандриа, бас – Доменико, Джорджо – тенор, а Себастьяно с Лоренцо – два tenore di grazia. Картина полна венецианских роскошеств, коими венецианские картины изобиловали, и много в ней и прекрасных дев, и прелестных младенцев, и достойных старцев, есть и рыцарь в сияющих латах, и голый юноша с голубой тряпкой вкруг бедер, и «Пала Мартиненго» очень естественно встает в ряд дивных, но типичных вещей, заполняющих церкви Венеции и ее окрестностей, подобных алтарным образам Пальмы Веккио, Кариани, Савольдо, Моретто и многих других, как прославленных, так и не слишком, живописцев Светлейшей республики, но…
…как-то уж слишком разъединились, отвернувшись друг от друга, Мадонна и Младенец, да и Младенец Иисус вообще переборщил со своим благословением, резко перекинувшись через руку обнимающей его Марии, сложив пухлые пальчики для крестного знамения и придав своему младенческому личику такую серьезность, что он напоминает Савонаролу на флорентийской кафедре, и вся сладкоголосая осанна оперных звезд этого алтарного образа, вся их блистательная венецианскость, вдруг оказалась изнутри изгрызенной внутренней нервозностью. В гармоничную мелодику пения святых и ангелов, исполняющих что-то из «Лючии ди Ламмермур» или «Лукреции Борджиа», прокрались ноты, нарушающие музыкальную стройность и чем-то напоминающие об алеаторике Карлхайнца Штокхаузена. В вышине же, над головой Мадонны, парят крылатые блондины в голубых с разрезами туниках, и пластика их тел столь экспрессивна, что Пина Бауш без особых профессиональных интервью взяла бы этих молодых людей в свою «Весну священную». Блондины заняты тем, что держат над головой Девы огромный и тяжелый золотой венец, а над их головами повисли два венка из лавра; к одному прикреплен меч, а к другому – ярмо. В один из венков просунута бандероль с надписью DIVINA, во второй – SUAVE. Загадочный ребус – Лотто ребусы обожал. Как ни странно, DIVINA никакого (хотя, кто знает?) отношения к главному герою-героине романа Жана Жене «Богоматерь цветов», носившему это имя, не имеет. Девизы DIVINA (по-латыни «божественная и прорицающая») над мечом и SUAVE («приятная и нежная») над ярмом относятся к венецианскому правлению, в Бергамо установленному. Алессандро Мартиненго Коллеони, который, как и дядя, был кондотьером на службе у Светлейшей республики, заказал алтарь для церкви Санти Бартоломео е Стефано венецианцу Лотто из благочестия, конечно, но заодно и для того, чтобы продемонстрировать свою политическую лояльность новому режиму. Венецианец Лотто был не совсем чтобы ортодоксально венецианским, но поэтому он и был выбран, так как демонстрация лояльности содержала в себе некоторое указание на то, при каких условиях эта лояльность будет обеспечена: меч должен быть божественным и пророческим, но ярмо нежным и приятным, и венецианцы это учесть были обязаны, – Мартиненго Коллеони им специально об этом напоминал. Со сложной двойственностью заказа Лотто справился блестяще.
Я вылез из Джоан Сазерленд на яркое солнце уже примиренным «Пала Мартиненго» с девятнадцативековостью окружающего и, пройдя несколько шагов, оказался перед chiesa di Santo Spirito, кьеза ди Санто Спирито, церковью Святого Духа. Фасад этой церкви остался без всякой декорировки – денег у бергамасков не хватило, – и это Санто Спирито только красит. Фасад церкви сложен из грубых камней, лишь над входом легкая барочная завитушка; но в 1971 году над завитушкой барочной повесили еще одну завитуху, бронзовую, тяжелейшую. Это скульптура модерниста, довольно известного, Франческо Сомаини, и изображает она «Сошествие Святого Духа». Если не знать о том, что это сошествие Святого Духа, ни за что не догадаешься, так как то, что Сомаини навесил здесь, как две капли воды похоже на бесконечные его Opera senza titolo, «Работа без названия», украшающие многие европейские города, Роттердам например. Бесконечные opera senza titolo у меня особого энтузиазма не вызывают, но здесь на фоне грубой кладки и над завитушкой барочной завитуха Сомаини вполне себе выглядела. Оценив шедевр современного католического искусства – о Господи! современное католическое искусство – одно из самых уродливых на свете, причем это касается изобразительности, а не музыки, – я обратил внимание на то, что фасад Санто Спирито напоминает уже
«Пала ди Санто Спирито» была написана лет на пять позже «Пала Мартиненго», она представляет собой опять же Святое собеседование, несколько более поредевшее, всего с четырьмя святыми. Венецианскость Лотто здесь обратилась в какую-то антивенецианскость, нервозна каждая складка драпировки, а ангелы вверху, если в «Пала Мартиненго» они лишь проходили кастинг для «Весны священной» Пины Бауш, то тут, уже попав в состав труппы, разошлись не на шутку, такую пляску устроили, что только торф, специально Пиной на сцену насыпанный, из-под ног летит, прямо в глаза восхищенным зрителям. В вышине из темного облака вываливается белый голубь – Дух Святой, – а у подножия трона Мадонны младенец Иоанн Креститель обхватил ягненка со сладострастием воистину леонардовским, и так как голый и очень сдобный младенец с агнцем, несколько смущенным его крепким и практически насильственным объятием, расположились не без намека на удобство не на полу, а на краю ковра, ниспадающего с трона и покрывающего также и часть пола, то эта «сцена на ковре» хоть и сопровождается табличкой с [Ec]ce Agnus De[i], Се Агнец Божий, все же заставляет подумать о детской зоофилии, – думал ли об этом Лоренцо Лотто? Многие возмутятся таким вопросом, но вообще-то зоофилия, как ее определяют справочники, есть «влечение человека, направленное на животных, или признание животных сексуально привлекательными», – и кто же станет отрицать, что ягненок у подножия трона, полузадушенный объятиями мальчика, весьма привлекателен? – страстная сцена у подножия трона Мадонны задает тон в этом экстравагантном произведении, и, понимая, конечно, что Агнец есть Жертва, я, созерцая то, как страстно Жертву лапают, не могу отделаться от каких-то смутных мыслей, больше на ощущения похожих.
Из Эдиты Груберовой я вышел совсем уж Лотто преображенный, и улицы стали как-то менее девятнадцативековы и прямы, они сузились, скрутились, пошли вверх, дома на них становились все более и более живописны. Я оказался на виа Пиньоло, и очарование этой улицы пронизало меня «живейшим наслаждением», пользуясь неточной цитатой из Стерна в переводе Пушкина. Немного поднявшись по ней, я оказался у chiesa di San Bernardino in Pignolo, кьеза Сан Бернардино ин Пиньоло, церкви Святого Бернардино в Пиньоло; Пиньоло – название улицы, и, что такое значит, достоверно неизвестно, но что-то вроде улицы Зануд. Фасад Сан Бернардино Зануд уже никакой постановки Доницетти мне не напомнил, церковь очень маленькая, темная, и там, внутри, в алтаре стоит Pala di San Bernardino Лотто, очередное его Святое собеседование. Мадонна замечательна. В ней нет уже никакой ординарности венецианских красоток, ее лицо гораздо индивидуальнее и интереснее их лиц, не Пальма Веккио, а Пазолини. Мадонна протянула раскрытую ладонь зрителю странным приглашающим жестом, и красный цвет ее платья полыхает нестерпимо. Вокруг трона Мадонны четыре старика: святые Иосиф, Бернардино Сиенский, Антоний Аббат и Иоанн Креститель, обросший бородой. Старики серьезны и несколько мрачны, а вверху четыре ангела, скорее юноши, чем дети, лет так пятнадцати, делая вид, что они натягивают над Мадонной большой темно-зеленый занавес, предназначенный, видно, служить тентом для защиты Девы от солнца, устроили такой modern dance, какой Пине Бауш на земле поставить и не снилось, и только сейчас Пина нечто подобное в раю ставит, так как там она имеет дело с ангелами, а не с людьми. Один из юношей, вообще совершенно голый, демонстрирует зрителю ягодицы красоты несказанной, три других – с какими-то длинными лентами, обвязанными вокруг пояса, голубыми и розовыми, и ни с чем эти ленты не сообразны, кроме как с красотой, так как ничего прикрыть не могут, ленты узки и завязаны узлом высоко на поясе, в районе пупка, которого у ангелов вроде как не должно быть.
У ног Мадонны еще один ангел, одетый в длинную золотисто-коричневую рясу-рубаху, что-то пишет в книгу, но, отвлеченный вашим, зритель, появлением, он к вам полуобернулся и смерил вас взглядом серьезным и немножко недовольным. Этот мальчик – один из самых обаятельных ангелов во всей итальянской живописи чинквеченто, ни в чем, кроме как в популярности, не уступающий растиражированному донельзя ангелочку Россо Фьорентино, играющему на лютне, что находится в Галерее Уффици во Флоренции. Из-под своей рясы мальчик высунул ступню, обратив к зрителю очень чистую пятку, а вокруг пятки раскиданы оборванные по самую головку розы и розовые лепестки, намек на Марию Мистическую Розу, которой многие поклонялись, Блок в том числе, – деталь весьма экстравагантная, пятка среди лепестков.
Бернардино Сиенский, святой, с которым мы уже встречались в Лоди, в церкви Сан Франческо, у Лотто сухонькой старичок в серой мешковатой рясе, смотрящий сквозь Мадонну на голые ягодицы одного из танцоров, и этим зрелищем завороженный до такой степени, что руки к груди прижал, рот беззубый открыл, весь застыл в умильном напряжении, чуть ли не слюна капает; он, бичевавший мирские пороки, думал ли, что в Святом собеседовании ему такое откроется? – а за стеной, отгораживающей стариков, вокруг трона Мадонны собравшихся, от остального мира, расстилается пейзаж под огромным небом, уже не искусственными небесами, как в алтаре Сан Спирито, а небом реальным, насколько может быть реальным небо, царящее над желтеющей нивой, и свежим лесом, и садом, и ключом, что «погружая мысль в какой-то смутный сон Лепечет мне таинственную сагу Про мирный край, откуда мчится он, – Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога», – и для того, чтобы представить Бога, Лотто уже не нужно никакого голубя, как в алтаре церкви ди Сан Спирито.Я, полностью повторяя позу и выражение Бернардино Сиенского, сверлил картину глазами; вокруг было сумрачно, и в церкви никого не было, она должна была вскоре закрыться после утренней службы. Ко мне подошел служитель; я подумал, что он, как обычно это бывает, начнет меня торопить, сообщая, что церковь закрывается, но он, как-то очень добродушно мне подмигнув, спросил: «Что, нравится?», имея в виду ягодицы, кажется. Затем зажег свет, осветив картину, чтобы мне было лучше видно, постоял со мной, что-то восхищенно бормоча, показал мне на другие картины, тоже, по его мнению, интересные, с чем я не совсем согласен был, а затем обратился со следующим:
– Слушай, – говорит, – ты такой длинный, не польешь ли мне цветы?
Я, придвинув к себе маленькую лестницу, вскарабкался к нишам вверху одной из капелл, где стоял дешевенький бумажный образок Девы, а вокруг нее – горшки с цикламенами, зауряднейшие и у нас в России также везде продающиеся, и старичок-служитель попросил меня заодно оторвать гнилые – marcite – цветы и листья. Стебли цикламенов имеют обыкновение гнить у корешка, хотя сами они еще полны жизни, упруги и свежи, и этот странный ритуал, и то, как я ощутил плоть цветов своими пальцами, – все это заставляло меня думать о ногах ангелов Лотто, столь лихо задранных, и само слово marcite, звучащее – согласитесь – совсем не так, как звучит русское «сгнившие», придавало ритуалу какую-то порочную мягкость, ту самую мягкость, что капает из разинутого на ангелов рта Бернардино Сиенского на посвященном ему алтарном образе. Мы, православные, очень склонны эту мягкость, несколько напоминающую нам похотливость, везде в католицизме усматривать и громко порицать. То есть, смотря на ангелов, думать о marcite и о том, что «живейшее из наших наслаждений кончается содроганием почти болезненным»; но, может быть, это наша проблема, а не католицизма?
Из Бернардино Зануд я уже вышел полностью покоренным citta bassa и пошел по виа Пиньоло ввысь, и на каждом шагу мне из-за крутых и живописных поворотов открывались все новые и новые красоты, и странно среди ренессансно-барочных дворцов и домов мелькали время от времени чудесные особнячки, похожие на любимые мною «памятник архитектуры XVIII в. ок. 1799 г.», что так красят мой родной Петербург. Родной вид особнячков указывал мне на то, что Бергамо был родиной Джакомо Кваренги, чем Бергамо очень гордится. На виа Пиньоло это соображение кажется не слишком важным, так как для нее неоклассицизм конца XVIII века – лишь маленькое побочное примечание, хотя для Петербурга и нет, пожалуй, архитектора важнее, чем Кваренги. Судя по всему, все эти «памятники XVIII в. ок. 1799 г.» с их фронтонами и белыми колоннадами, Россию заполнившие в различном виде – и в виде особняков, и дворцов, и казенных учреждений, и больниц, и церквей даже, – и давно превратившиеся в одну из главных российских ценностей, свой исход имеют именно в Бергамо, и это тема для особых размышлений. Фасады более ранние, более интересные, более живописные отодвигали от меня петербуржские воспоминания, по улице Зануд я подошел к венецианским воротам сittа alta и, пройдя несколько шагов, оказался на площади San Michele al Pozzo Bianco, Сан Микеле аль Поццо Бьянко, Святого Михаила у Белого Колодца.