Особые приметы
Шрифт:
— Знаешь, иногда… — она пыталась найти точные слова, — …иногда ты заражаешь меня своей тоской.
— Почему ты заговорила об этом сейчас?
— Не знаю… Твой пессимизм, эти брошенные хижины, мысль, что вот-вот могут высадиться американцы… Мы так отчаянно недолговечны.
— Прости. Я постараюсь впредь быть веселее.
— Нет, я не об этом. — Они прошли под аркадой старинного колониального дома и очутились у моря. — У меня не выходят из головы твои слова, что я ничем не могу помочь тебе. Я уверена, что, если бы ты сделал небольшое усилие, я помогла бы тебе.
— Я уже и так стараюсь,
— Самое простое — это сложить руки и сказать, что все ни к чему.
— Я говорю, что все ни к чему, но я не складываю рук.
— Я тебя не понимаю, — отозвалась Сара. — Если ты в самом деле считаешь, что ничего нельзя изменить, почему же ты борешься за то, чтобы мир изменился?
— Не знаю, почему. Глупо, конечно, и тем не менее это так. — Он глядел на щемяще пустынную перспективу курортной улицы с ее кафе и кабачками и говорил о том, что готов умереть за революцию, хотя и сознает, что революция невозможна, точно так же, как он любит жену, хотя знает: конечный итог любви — пустота. — И однако, как видишь, я не покидаю Кубу и даже начинаю влюбляться в тебя.
— Ты это говоришь серьезно?
— Вполне серьезно.
— О! Альваро, пусть это неправда, но поклянись, что ты меня любишь.
— Я не лгу, когда говорю, что люблю тебя.
— Помни про свое обещание, — настойчиво повторила она. — Тебе больше нечего мне сказать?
— Почему же? — Он привлек ее к себе и поцеловал. — Я тебе скажу, что ты самая сумасбродная фантазерка из всех девушек, каких я когда-либо знал.
На горизонте громоздились серые тучи, грозя закрыть солнце. Ватага мальчишек играла среди установленных по берегу бетонных надолб. Море было неспокойно, волны с силой разбивались о прибрежные скалы.
Они вернулись в машину, проехали до конца аллеи, и Альваро поставил «моррис» у обочины. Здесь тянулись дряхлые домики колониального стиля, они опирались на свои деревянные колонны, как старики инвалиды на палки. В некоторых, по-видимому, еще жили, — во всяком случае, Альваро заметил выглянувшее в щель между ставнями любопытное женское лицо. Сара взяла у него «лингоф». Они направились к каналу, соединявшему лагуну с морем.
На берегу бойцы сооружали пулеметное гнездо. Их было человек пять-шесть. Они успели вырыть траншею и теперь отдыхали, прикорнув на мешках с песком. Метрах в ста от пляжа через канал, у его выхода в море, был переброшен мост, перегороженный посредине железной решеткой с надписью: «ПРОЕЗДА НЕТ». Вдоль канала с обеих сторон тянулись невысокие парапеты; вода в нем была прозрачной, и сквозь нее виднелось волнистое песчаное дно; на нем тут и там росли черные пугающие цветы — морские ежи. Альваро и Сара прошли за решетку, и Альваро закрыл за собой створки. В канале, по пояс в воде, рыбачил мальчишка; он выбирал сачком ежей. Его товарищи «болели» за него на берегу.
— Ты любишь ежей?
— Никогда не пробовала, — ответила Сара.
— Мы с Долорес их ели на Капри прямо на пляже и запивали белым, хорошо охлажденным вином. Вкусно.
— Ты думаешь, эти съедобные?
— Не знаю.
По сосновой аллее они прошли к танцевальному павильону. Здание имело форму равностороннего восьмиугольника, широкие окна с цветными стеклами придавали ему отдаленное сходство
— Вы с Долорес много путешествуете? — спросила Сара.
— Любовь к путешествиям привила мне она.
— Когда Энрике нас познакомил, мне захотелось узнать, из каких ты испанцев и что собой представляешь. Я пошла к нему в отель, разбудила и стала расспрашивать о тебе.
— И что же он тебе рассказал?
— То же самое, что я потом увидела собственными глазами. Имя Долорес я в первый раз услышала от него.
— Он всегда был немножко влюблен в нее. Не говорил он об этом?
— Нет, но я и так догадалась. Он сказал, что она жизнерадостней тебя, энергичней и щедрее душой.
— Это верно.
— Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь начинаю думать, что он был прав… Будь она здесь, все было бы гораздо проще.
— Ты уверена?
— Такая женщина, как она, сразу бы поняла меня. — Сара опустилась на каменный выступ подоконника и загляделась на блестевшую, как металл, воду лагуны. — Альваро! У нас осталось всего каких-нибудь семь-восемь часов, а мы с тобой только и делаем, что рассуждаем. Почему бы нам не закатиться в один из твоих любимых баров?
— Пожалуйста, ничего не имею против.
— Я хочу выпить с тобой, чтобы ты снова стал нежным и ласковым… А потом мы оба напьемся вдрызг.
— Ты забыла, что мне надо вести машину.
— Чепуха. Если мы налетим на дерево, то, по крайней мере, умрем вместе.
Альваро сделал с полдюжины снимков павильона. Сара стояла неподвижно, в каком-то экстатическом оцепенении — цветок, опьяненный собственным ароматом. И, взглянув на нее, Альваро впервые за много месяцев ощутил желание включить в свой альбом человеческое лицо. Он уже установил объектив соразмерно разделявшему их расстоянию, но в тот момент, когда лицо Сары оказалось в кадре, им снова овладела неуверенность, он заколебался, не смея решиться. Тут солнце скрылось, а Сара повернулась спиной. Он медленно стал снимать камеру со штатива.
Тебе рассказывали об этом в детстве и в то время ты в это верил
колониальные власти издали декрет об освобождении рабов
прадед собрал своих негров на площади перед сахарным заводом и со слезами на глазах
ибо он их любил
объявил им что они свободны
несчастные и страдающие как все живые существа
они остались без защиты и опоры
брошенные на произвол судьбы
без хозяина
без господина
без покровителя
и услышав что им сказал прадед
они заплакали так же как он
ибо прадед был добр
никогда не прибегал к бичу
кормил их
защищал
и негры
эти грубые примитивные
дикари
по-своему
тоже его любили
но все это было ложью
и то что он их защищал
и то что кормил
и обоюдная любовь которая якобы связывала их
и горе при расставании
и речи
и слезы
теперь ты это знаешь
потому что ты порвал связь с угнетателями и стал свободен и пустился в плаванье на собственный страх и риск