Особые приметы
Шрифт:
Дождь сопровождал их до самой Гаваны. Люди толпились в подъездах домов, ожидая хотя бы минутного затишья. Автобусы ехали переполненные. Сара открыла глаза, осмотрелась по сторонам, зевнула и повернулась к нему.
— Дождь идет.
— Ага.
— Я спала, да?
— Когда мы приедем, я тебе сварю кофе, и все пройдет.
— Голова кружится… Заметно по мне, что я пьяная?
— Нет.
— Слушай, Альваро, я еще никогда не чувствовала себя такой близкой тебе. Это что, от рома?
— Скорей всего, что так.
— О! Тогда я буду пить каждый день. Я буду такая же, как всегда, но только пьяная.
— Не
— Я не знала, что алкоголь так сближает людей. С сегодняшнего дня…
Он закрыл ей рот рукою, она высунула язык и стала щекотать ему ладонь и покусывать пальцы. Волны заливали Малекон. «Моррис» обогнул отель «Ривьера» и свернул на авениду Алькальдов. Сара жадно смотрела на город, она даже прижала нос к стеклу окошка. Не обращая внимания на непогоду, дружинники проводили под открытым небом строевые занятия. Они проехали по Линеа до улицы «О» и остановились на перекрестке улиц Менокаль и Нептуна.
У обочины застрял городской автобус — что-то случилось с мотором, и шофер громко переругивался с какой-то женщиной. Выйдя из машины, Альваро проверил, заперт ли багажник. Сара выпрыгнула на мостовую без его помощи; она стояла посреди улицы и словно спала наяву, подставив лицо струям дождя, вся отдавшись веселому своенравию разыгравшейся водной стихии.
— Обожаю грозы. В детстве я каждый раз выбегала на балкон и часами глядела на небо.
— Ты простудишься.
— Ничего, прижмусь к тебе и согреюсь. — Она шла рядом с ним, обняв его за талию. — Мама всегда ругала меня за то, что я ходила в школу без зонтика и любила шлепать по лужам.
— Ты вся дрожишь от холода. Идем скорей.
— А я бы с удовольствием шла с тобой под дождем, пока мы не вымокли бы до нитки. — Альваро заставил ее войти в парадное ее дома. — А правда, давай попробуем?
Они поднялись на третий этаж, и он помог ей отыскать ключ в сумке. Квартира состояла из спальни, крошечной кухоньки и превращенной в чулан ванной комнаты. Беспорядок царил повсюду невообразимый — было видно, что тут живет человек, не привыкший себя обслуживать: кровать стояла неубранной, во всех углах громоздились книги, на джутовом ковре, покрывавшем пол, вперемежку валялись вынутые из конвертов пластинки, недоеденные бутерброды, немытые чашки из-под кофе и причудливые карандашные рисунки. Сара опустилась на колени у кровати и поставила на проигрыватель арию «Vedrai, carino» [184] из моцартовского «Дон-Жуана». Потом она распахнула окно и посмотрела на затянутый влажной дымкой силуэт отеля «Свободная Гавана».
184
Начало арии Церлины «Средство я знаю» из второго действия оперы.
На кухне Альваро обнаружил неаполитанский кофейник, а на полке для посуды нашел две чистые чашки. Пока закипала вода, он подставил голову под кран. Из зеркала на него смотрел человек уже не первой молодости, с усталым липом; глаза его были красны и блестели. Волосы надо лбом начинали редеть и, чтобы скрыть это, он зачесал их набок. Рука его прошлась по лицу, словно хотела стереть следы морщин, и снова, уже не в первый раз, он с изумлением убедился, что морщины не исчезли.
Гремела, наполняя весь дом, музыка из «Дон-Жуана». Сара лежала ничком на кровати и, когда он с подносом подошел к ней, резким движением оттолкнула чашку.
— Альваро, — заговорила она, не открывая глаз, в ее голосе прорывалось с трудом сдерживаемое возбуждение. — Веди себя со мной так, как ты ведешь себя с другими женщинами. Я хочу, чтобы это было. Теперь, сейчас же. Ты меня слышишь? Я никого не знала до тебя, но сейчас я этого хочу, даже если ты потом уедешь в Европу и я никогда больше тебя не увижу. Если бы я не выпила, я бы не осмелилась тебе этого сказать. Но теперь мне все равно. Вот почему я хотела напиться.
Альваро смотрел на ее детский профиль, влитый в белизну подушки. Ее щеки горели, губы дрожали от волнения. Кровь застучала у него в висках, и он отеческим тоном принялся увещевать ее:
— Полно, Сара. Ты опьянела, и сама не знаешь, что говоришь. Выспись как следует, а завтра я к тебе зайду, и мы трезво все обсудим.
— Одну только ночь. Утром я уеду на уборку кофе, и ты больше никогда обо мне не услышишь.
— Успокойся, ради бога, успокойся. Ты говоришь под влиянием опьянения, ты еще ребенок, который ничего не смыслит в таких вещах. А я не пьян, и я не мальчик, а взрослый мужчина. Я не имею права воспользоваться, тебе во зло, твоим состоянием. Ты понимаешь это?
— Никогда в жизни я еще не говорила так сознательно, как теперь, — поспешно возразила она. — Сегодня утром ты дал мне слово, что будешь исполнять мои желания. И я хочу, чтобы ты вел себя со мной так же, как ведешь с другими. После этого я тебя оставлю в покое, навсегда.
— Я вовсе не хочу с тобой расставаться, Сара. — Голос у него вдруг охрип, и, чтобы взять себя в руки, он сосчитал до десяти. — Но я старше тебя, у меня за плечами многолетний жизненный опыт, а ты только еще начинаешь жить. И если я сейчас тебе уступлю, я потом буду себя презирать.
— А почему же с этой колумбийкой ты ведешь себя иначе?
— Она — другое дело. Во-первых, я ее не люблю, во-вторых, она не маленькая девочка… А с тобой…
— Альваро, я тебя умоляю. — Она села на кровати и заплакала. — Я никому, никому об этом не расскажу, честное слово. Даже маме.
— Это было бы гнусно, воспользоваться тем, что ты пьяна и…
— Ненавижу эти рассуждения. Ты же обещал…
— Ничего я тебе не обещал.
— А я хотела, чтобы мы с тобой расстались по-хорошему. — Слезы не дали ей договорить.
— Ради бога, — сказал он. — Оставим этот нелепый разговор. Мне и так скверно, не надо добавлять.
Сара зарылась лицом в подушку и только судорожно всхлипывала.
— Уходи. Навсегда. Чтобы я тебя больше не видела.
— Тебе надо заснуть. Завтра утром, на свежую голову, ты согласишься, что я был прав.
— Уходи.
— Хорошо, я уйду. Отдохни и забудь все, что ты мне тут наговорила.
Он прикрыл окно и, как вор, проскользнул к двери. Сердце у него колотилось так, словно хотело выскочить из груди. Сквозь туман, застилавший глаза, он из крохотной передней оглянулся в последний раз. Сара лежала все так же ничком и плакала. Он резко захлопнул дверь. Спускаясь на ощупь по лестнице, он все еще слышал доносившуюся сверху — трудно было бы придумать издевку злее — ликующую коду моцартовской арии.