Остров на птичьей улице
Шрифт:
Дома я просто ненавидел мыться. Ссорился с мамой из-за каждого купания. Теперь же это было так приятно.
После душа я поднял наверх коробку с банками варенья. Положил ее в мешок. Вместе с бутылками с подсолнечным маслом, которые там нашел. Мешок с продуктами я привязал к поясу. Работал в полной темноте. Каждый шаг знал наизусть. Нашел также несколько коробок с сахаром и даже шоколад. Были там и маленький бинокль, и детские книги. Не нашел только сардины, а судя по коробкам, валявшимся в мусоре, сардины у них тоже были. Может, полицейские взяли. Я испугался. Они, конечно, вернутся, чтобы закончить начатое.
Они вернулись
Девочка в окне напротив
Я решил не приносить железную лестницу, которую припрятал. Подумал о том, что такая же лестница должна быть где-нибудь рядом. Ведь я ни разу как следует не проверил, что было на чердаках. Очень скоро я нашел точно такую же лестницу, только прикрепленную болтами. Придется принести инструменты и отвинтить их. Я испытывал страх, потому что в соседнем доме слышал шаги и голоса. Тем не менее быстро закончил работу и еще до наступления темноты перенес лестницу к себе. В свой новый дом.
В этом доме я прожил несколько осенних месяцев, до того, как вспыхнуло восстание в гетто «А». Я все устроил просто замечательно. Сверху, на верхнем полу, у меня был склад. В шкафу на нижнем полу находились спальня и кухня. Под кухней я подразумеваю примус. Я закрывал вентиляционные окна и варил себе картошку, а время от времени и рис. Я не очень хорошо знал, как это делается. Я ставил на огонь воду вместе с рисом и варил до тех пор, пока рис не становился мягким. Потом ел эту клейкую кашу с вареньем. Рис не обязательно должен быть таким, как у моей мамы, — каждое зернышко отдельно.
Пока у меня были яйца, я делал себе яичницу. Морковь не варил. Старался есть ее в первую очередь, пока она не испортилась.
В эти месяцы немцы каждый день приезжали в гетто и опустошали дома. Я слышал, как подъезжали грузовики и переговаривались грузчики. Иногда они выбрасывали из окон слишком тяжелые вещи, которые со стуком разбивались о тротуар. И тогда они ржали, как лошади. Это, по-видимому, была мебель, которую нельзя было спустить, или что-то, с чем просто не стоило возиться. Один раз, выглянув из ворот, я увидел, как в доме напротив на веревках спускали большой рояль.
Днем по улице сновали немцы, иногда — польские полицейские или грузчики. По ночам появлялись поляки-грабители. Я, если мне хотелось выйти, должен был из осторожности покидать свое убежище или ранним утром, или в сумерки. В это время территория была более или менее пуста. Правда, полицейские все время расхаживали по улице, но они не заходили в дома. Они следили за тем, чтобы никого на улице не было. У воров были свои пути, по которым они пробирались в гетто.
Вначале, выходя из своего укрытия, я все время боялся, что именно в это время придет отец, не найдет меня и уйдет. Не очень-то полагался на белый камень, который отметил знаками, — с того времени, как я сделал на нем надпись,
Я очень сожалел о том, что уборная и душ в бункере были теперь погребены под землей. Боялся ходить по своим делам в соседние дома. Хотя бы раз в день я был вынужден заходить в соседний дом, но из-за шума боялся спускать воду. Поэтому приходилось оправляться в комнатах, в которых был страшный балаган. Это было сопряжено с опасностью. Но делать было нечего. Маленькие дела я делал просто в раковину. Однажды я проверил, куда стекает вода после того, как я помылся, но на развалинах не обнаружил никаких следов. Вода ушла куда-то вниз. Меня это не волновало.
Обычно я проводил дни, лежа в своей спальне со Снежком и читая книги. Или играл с мышонком. Бывало, время от времени я осторожно открывал вентиляционное окно, брал маленький бинокль и смотрел, что происходит на польской улице и в домах напротив. Мне казалось, что я на необитаемом острове, только вместо моря могу наблюдать за домами и людьми, которые находились вроде бы рядом, но на самом деле были необозримо далеко от меня, совсем в другом мире. Когда я в бункере подобрал бинокль, мне не приходило в голову, что он будет для меня таким же ценным, как книги, и даже более того. Он стал для меня вроде маленького театра.
Не сразу, но через две-три недели, я познакомился со всеми жителями польской улицы, взрослыми и детьми. Знал, кто выходит из дома рано утром, и кто — поздно. Полицейский, к примеру, выходил очень рано, когда работал в дневную смену. Почтальон выходил на рассвете. Продовольственная лавка и овощной магазин тоже открывались спозаранку. Аптека открывалась гораздо позже, а уже за нею — парикмахерская. Парикмахер не спешил открывать свое заведение и не спешил закрывать его. Привратники выходили подметать тротуар в разное время. Были такие, которые делали это спозаранку, и такие, которые не слишком спешили. У них были разные характеры. Некоторые колотили нищих, попрошаек и старьевщиков. Раньше я думал, что привратники бьют старьевщиков, потому что они евреи. Но сейчас это были не евреи. Во всяком случае, они не были похожи на евреев. Конечно, были и евреи, но подделывавшиеся под поляков.
Например, там были три маленькие девочки и мальчик с льняными волосами, но с еврейскими глазами. Я увидел это, конечно же, с помощью бинокля. Они приходили раз в неделю, переходили со двора во двор или стояли на улице и пели разные песни. Много печальных песен. Люди бросали им монеты, завернутые в бумагу, чтобы они не затерялись на мостовой. Был один бородатый старый привратник, который ни разу не дал им зайти. Не напротив, а на углу. Он всегда гонялся за ними, кричал и осыпал проклятиями. Как будто они забирали часть его заработка. Один раз даже заорал им вслед: