Остров надежды
Шрифт:
— Да, — всерьез, без улыбки ответил Иерок, — умирать подождем.
Попрощавшись с командой катера, высадились на остров, но не ушли, остались на берегу, разведя из собранного плавника и обломков ящиков большой костер.
«Ставрополь» выбрал якорь и, дав протяжный прощальный гудок, отразившийся от скалистого мыса, медленно набирая скорость, взял курс на выход из бухты Роджерс в открытое море.
Ушаков стоял на берегу, смотрел на удаляющиеся огни парохода и чувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он слышал позади себя какую-то возню, сдержанные голоса, но не оборачивался, думая о том, что вот он остается здесь и вместе с ним люди, за жизнь которых он отвечает.
Мелькнул последний огонек «Ставрополя», но оставался еще один, не затухающий, висевший прямо над поглощенным сгустившейся мглой горизонтом. Только потом Ушаков догадался, что это какая-то звезда, а парохода давно уже нет…
Он оглянулся и увидел, что вокруг костра уже собрались люди и некоторые мужчины, в их числе Иерок, держали в руках большие бубны. Сквозь желтую кожу моржового желудка, натянутого на деревянный обод, просвечивали отблески огня.
Ушаков услышал хрипловатый, натруженный голос Иерока, поначалу мало похожий на то, что он считал пением. Но это была песня, и вскоре ее подхватили остальные мужчины, затем к ним присоединились и женщины. Звонкие женские голоса повели мелодию, удивительную, ни на что не похожую, но рождавшую какие-то неясные мысли и чувства.
На большом могучем пароходе К острову надежды мы приплыли… Русский умилык привел корабль К той земле, что снилась нам в мечтах…На освещенное костром место вышел Апар. Он сбросил летнюю кухлянку и остался в клетчатой рубашке. Его напряженное тело уже подчинялось ритму, на руки он натягивал расшитые бисером танцевальные перчатки.
Женские голоса крепли и порой заглушали хриплые мужские. В протяжном песнопении улавливалось что-то от звериного крика, волчьего воя, зимней снежной пурги, прибрежного урагана, ломающего ледовый припай.
Апар двигал в такт ударам бубна руками, и каждым мускул его тела как бы отзывался на мелодию. Лицо танцора было обращено поверх толпы и поющих. Внешне оно было бесстрастно, только широко раскрытые глаза отражали огонь костра и внутреннее напряжение.
Нунивак знакомый мы нашли, Травы, что растут на той земле. Что покинули мы, повинуясь зову Тех богов, что стерегут добро…Среди поющих голосов Ушаков отчетливо различал юный, звонкий голос Нанехак и удивлялся его силе, красоте и естественности. Песня молодой женщины лилась так же свободно, как рожденный весной полноводный поток.
Под ободряющие возгласы зрителей Апар исполнял древний эскимосский танец, и тот, кто был рожден вместе с этими звуками, понимал смысл каждого его телодвижения.
Из круга поющих вышла Нанехак и шагнула навстречу Апару. У нее не было перчаток, и она махала плотно прижатыми друг к другу пальцами перед лицом, как бы маня и призывая к себе тех, кто смотрел на нее. Она была в длинной матерчатой камлейке из яркой цветастой ткани, под которой угадывалось молодое, гибкое тело.
Нанехак и Апар встали лицом друг к другу и продолжили танец, вызвав взрыв одобрения и восхищения.
Иерок отер с лица выступивший пот и подошел к Ушакову.
— Понравилось, умилык?
— Понравилось, — горячо отозвался Ушаков.
— Но я вижу, ты мало что понял, — с нескрываемой горечью произнес Иерок.
— Ну почему ты так думаешь? Мне действительно понравилось!
— Ты мне неправды не говори, потому что я ее сразу чую, — сказал Иерок. — Не твоя вина, что ты не понял нашего древнего танца. Чтобы почувствовать его силу, надо родиться здесь или прожить очень долго. Но вот что я скажу: вижу, ты из тех людей, которые со временем поймут наш танец.
— Спасибо, — растроганно поблагодарил Ушаков. — Может быть, ты и прав.
…Делясь потом впечатлениями с остальными русскими членами экспедиции, Ушаков услышал самые противоречивые мнения о песнях и танцах эскимосов. Старцев, тот заявил: это, мол, не что иное, как демонстрация настоящей дикости и бескультурья.
— Надо побыстрее учить их настоящей музыке и русской пляске! — сказал он решительно. — Иначе они нас замучают своими завываниями.
— Нет, что-то в этом есть, — задумчиво проронил доктор Савенко. — Иногда я даже чувствовал волнение в душе.
— К этому надо привыкнуть, — заметил Павлов. — Для меня, к примеру, конечно, милее наш русский перепляс, но иной раз и я выходил в круг и надевал танцевальные перчатки.
— Да, — вспомнил Савенко, — а зачем перчатки?
— Это как бы бальные перчатки, — предположил Ушаков.
— Я спрашивал, — сказал Павлов, — но никто толком не знает. Говорят: так заведено, так полагается.
— Думаю, они нужны для того, чтобы подчеркнуть движения рук, — высказал догадку Ушаков. — Мне показалось, что главный смысл танца — именно в движении рук.
— И в словах, — сказал Павлов.
С уходом «Ставрополя» на каждого трудоспособного мужчину поселения работы прибавилось втрое, если не вчетверо. Первым делом надо было закончить дом и склад для продуктов, боящихся холода.
Ушаков пока жил в палатке, не спешил перебираться в дом. Он понимал: для того чтобы зимой не беспокоиться о тепле, надо как следует проконопатить стены, настелить полы со специальной прокладкой, тщательно сложить печи.
Для зимней одежды раздали закупленные еще в Анадыре и бухте Провидения оленьи шкуры и камусы. Так как в палатке спать уже было довольно прохладно, Ушаков попросил Нанехак сшить ему спальный мешок.
Она быстро исполнила его просьбу. Мешок был сшит из хорошо выделанных оленьих шкур, был мягок и неожиданно просторен.
— Тут можно вдвоем поместиться! — весело сказал Ушаков, разложив мешок на постели.
— Я его сделала таким, чтобы было теплее, — объяснила Нанехак. — Когда мешок тесен, в нем может быть и сыро, и холодно… Ты видел, что кухлянки мы шьем тоже просторные, не в обтяжку. Так лучше.
Нанехак говорила медленно, чтобы Ушаков мог ее понять.
— Большое тебе спасибо, Нана!