Остров
Шрифт:
– Да, я спросила о Чистом Свете.
– Да, о Чистом Свете, – подтвердила Сьюзила. – Почему люди называют сознание Чистым Светом? Потому ли, что солнечный свет так прекрасен, что они уподобляют природу Будды самому чистому из всех сияний? Или – наоборот – солнечный свет кажется им прекрасным, потому что они с самого рождения постигают сознание как Свет? Я первой тебе ответила, – сказала Сьюзила, улыбнувшись. – К тому времени я только что прочла книгу одного американского бихевиориста и, продолжая над ней размышлять, дала тебе так называемый «научный ответ». Люди отождествляют сознание (каково бы оно ни было на самом деле) с видением света, потому что находятся под впечатлением множества
– Я никогда ничего не знала, – прошептала Лакшми, – я только видела.
– Помнишь, ты рассказывала мне, как впервые увидела Чистый Свет? Хочешь, я напомню тебе об этом?
Больная кивнула головой.
– Тебе было тогда восемь лет. И это случилось с тобой в первый раз. Оранжевая бабочка села на залитый солнцем лист, раскрыла и сложила крылышки. И вдруг Ясный Свет чистейшей Всетождественности засиял сквозь нее, подобно новому солнцу.
– Ярче, чем солнце, – прошептала Лакшми.
– Но гораздо мягче. Можно смотреть на Чистый Свет и не ослепнуть. А теперь вспомни это. Бабочка на зеленом листе, открывающая и складывающая крылышки, – природа Будды, присутствующая повсюду, и Чистый Свет, который ярче, чем солнце. А тебе только восемь лет.
– Чем я это заслужила?
Уиллу вспомнился вечер за неделю до смерти тети Мэри, когда она говорила о тех дивных днях, что они провели вместе в ее скромном доме эпохи Регентства близ Арунделя. Да, славно жилось ему там во время каникул. Они окуривали осиные гнезда серным дымом и устраивали пикники на пригорках или под буками. А пирожки с мясом в Богноре, а цыганка, которая нагадала ему, что он с годами сделается канцлером казначейства! Красноносый, облеченный в черное служка выставил их из Чичестерского собора за то, что они слишком много смеялись. «Слишком много смеялись, – с горечью повторила тетя Мэри. – Слишком много смеялись...»
– А теперь, – сказала Сьюзила, – вспомни опять вид из окна храма Шивы. Вспомни полосы света и теней на морской глади, и окна синевы меж облаками. Вспомни – и отбрось все свои мысли и воспоминания. Отбрось все мысли, чтобы могло наступить безмыслие. Вещи канут в Пустоту. Пустота перейдет во Всетождественность. Всетождественность вновь обернется вещами – в твоей собственной душе. Вспомни, что говорится в Сутре. «Твое собственное сознание – сияющее, пустое, неотделимое от великого Сияния, не рождается и не умирает – но пребывает, как неизменный Свет, Будда Амитабха».
– Пребывает как свет, – повторила Лакшми. – Но передо мной снова тьма.
– Это потому, что ты слишком стараешься, – сказала Сьюзила. – Ты видишь тьму, потому что страстно желаешь, чтобы вспыхнул свет. Вспомни, что ты говорила мне, когда я была маленькой. «Полегче, девочка, полегче. Ты должна научиться делать все легко. С легкостью думать, совершать поступки, чувствовать. Да, с легкостью, даже если чувства твои глубоки. Пусть все происходит с легкостью, относись к вещам легче». Девочкой я была до нелепого серьезна, этакая кроха-педант без малейшего чувства юмора. Легче, легче – лучшего совета я не слышала за всю жизнь. А теперь я должна тебе сказать те же слова, Лакшми... Полегче,
Полная необремененность... Уилл подумал о несчастной тете Мэри, которая с каждым шагом все глубже и глубже увязала в песках. Все глубже и глубже, борясь и протестуя до последнего, пока наконец ее не вобрал и не поглотил навсегда Вселенский Ужас. Уилл вновь взглянул в лицо больной: Лакшми улыбалась.
– Свет, – проговорила она сиплым шепотом. – Чистый Свет. Он здесь – вместе с болью и несмотря на боль.
– А где находишься ты?
– Вон там, в углу. – Лакшми попыталась показать, но слабая рука, едва поднявшись, безжизненно опустилась на одеяло. – Я вижу там себя. А она смотрит на мое тело, лежащее на кровати.
– Видит ли она Свет?
– Нет. Свет там, где мое тело.
Дверь палаты бесшумно отворилась. Уилл повернулся – и увидел, как сухощавая фигура доктора Роберта появилась из-за ширмы и нырнула в розовую мглу.
Сьюзила поднялась и указала ему на стул, где сидела сама. Доктор Роберт сел возле кровати и, склонившись над женой, одной рукой взял ее руку, а другую положил ей на лоб.
– Это я, – прошептал он.
– Наконец-то...
Дерево, пояснил доктор Роберт, упало на телефонную линию. Связь с высокогорной станцией прервалась. За ним послали человека на машине, но машина в пути сломалась. Почти два часа пришлось потерять, пока устранили поломку.
– Но, слава Богу, – заключил доктор Роберт, – наконец-то я здесь.
Умирающая глубоко вздохнула, открыла глаза и, взглянув на него с улыбкой, вновь закрыла их.
– Я знала, что ты придешь.
– Лакшми, – ласково позвал он, – Лакшми.
Кончиками пальцев он гладил морщинистый лоб, снова и снова.
– Любимая моя.
Слезы бежали по его щекам, но голос звучал твердо, и в нем слышалась нежность, а не слабость.
– Я уже не здесь, – прошептала Лакшми.
– Она там, в углу, – пояснила Сьюзила свекру, – и смотрит оттуда на свое тело на кровати.
– Нет, я вернулась. Мы вместе – я и боль, я и Свет, я и ты... Все мы сейчас вместе.
Вновь пронзительно закричал павлин, и сквозь гудение насекомых, которые тропической ночью свидетельствуют о тишине, донеслась веселая музыка: флейты, лютня, дробь барабанов.
– Прислушайся, – сказал доктор Роберт. – Слышишь музыку? Там танцуют.
– Танцуют, – повторила Лакшми, – танцуют.
– Танцуют – с такой легкостью, – прошептала Сьюзила, – словно у них есть крылья.
Музыка зазвучала еще слышней.
– Это Брачный танец, – узнала Сьюзила.
– Брачный танец. Роберт, ты помнишь?
– Как можно забыть!
В самом деле, подумал Уилл, как можно забыть! Как забыть ему долетавшую издали музыку и рядом, так близко, неестественно частое, короткое дыхание умирающей! В доме напротив кто-то разучивал вальсы Брамса, которые когда-то любила играть тетя Мэри. Раз-два-три, раз-два-три, и – раз-два-три... Неприятная незнакомка, которая некогда была тетей Мэри, вздрогнула в своем искусственном оцепенении и открыла глаза. На желтом, изможденном лице появилось выражение злобы.