Остров
Шрифт:
Громко зазвенели струны и запела флейта.
– Идем? – повторил Муруган.
Но Уилл поднял руку, призывая к молчанию.
Муруган, потеряв терпение, изловчился и пребольно ущипнул Уилла за руку:
– Вы идете или нет? – воскликнул он. Уилл отдернул руку и сердито спросил:
– Что это вы делаете? Глупость какая!
Юноша, испугавшись, переменил тон:
– Я только хотел узнать, собираетесь ли вы идти к моей маме.
– Нет, не собираюсь, – отрезал Уилл. – Я не пойду к ней.
– Не пойдете? – воскликнул Муруган в крайнем изумлении. – Но она ждет вас. Она...
– Передайте своей маме, что мне очень жаль, но я должен нанести более неотложный визит. Умирающей, – добавил Уилл.
– У мамы к вам очень важное дело.
– Что может быть важнее смерти?
– Назревают серьезные события, – зашептал Муруган.
– Что? Я не слышу вас, – крикнул Уилл сквозь гул толпы. Муруган с опаской огляделся и отважился прошептать чуть погромче.
– Серьезные, знаменательные события.
– Наиболее серьезные события происходят сейчас в больнице.
– Мы только что узнали, – сказал Муруган, но осекся и, вновь осмотревшись, покачал головой. – Нет, здесь я не могу говорить. Только не здесь. Вы должны пойти в бунгало немедленно. Нельзя терять ни секунды.
Уилл посмотрел на часы.
– Да, нельзя терять ни секунды. Пора идти, – сказал он Мэри Сароджини. – Ты поведешь меня?
– Да, – ответила девочка, и они пошли, взявшись за руки.
– Погодите, – взмолился Муруган, – погодите!
Мэри Сароджини и Уилл не останавливались, и ему пришлось пробиваться вслед за ними сквозь толпу.
– Что я скажу маме? – канючил Муруган, не отставая от них.
Испуг юноши был до крайности смешон. Уилл почувствовал, что от гнева не осталось и следа; он весело рассмеялся.
– Мэри Сароджини! Что ты ему посоветуешь? – на ходу спросил Уилл у девочки.
– Я бы рассказала маме все, как случилось, – ответила Мэри Сароджини. – Конечно, своей маме, – пояснила она, задумавшись на секунду. – Но ведь моя мама – не госпожа рани.
Девочка посмотрела на Муругана.
– Ты входишь в КВУ?
Конечно же, он не входил. Рани саму идею Клуба Взаимного Усыновления считала кощунственной. Мать дается ребенку Богом. Крестоносица Духа желала оставаться наедине со своей Богом предназначенной жертвой.
– Не входишь в КВУ?
Муруган, все еще страшась разговора со своей единственной мамочкой, поскольку поручение не было выполнено, продолжал твердить все то же, но под несколько новым углом.
– Но что мне скажет мама? Что она мне скажет?..
– Это узнать нетрудно, – ответил Уилл. – Иди домой и выслушай ее.
– Пойдемте со мной, – умолял Муруган. – Пожалуйста. – Он схватил Уилла за руку.
– Не трогай меня, кому я сказал! – возмутился Уилл. Муруган поспешно убрал руку.
– Вот так-то лучше, – улыбнулся Уилл. В знак прощания он поднял свой посох. «Bonne nuit, Altesse».[42] Ведите меня, Макфэйл, – добродушно повелел он девочке.
– Вы и вправду рассердились? – спросила Мэри Сароджини. – Или только притворялись?
– Я был зол не на шутку, – уверил ее Уилл. Вспомнив вдруг «Танец ракшасы», он крепко стукнул металлическим наконечником посоха в мостовую и пробормотал несколько соответствующих слов. – Надо было сразу затоптать гнев?
– Да, так было бы лучше.
– Почему?
– Муруган возненавидит вас, едва только страх оставит его.
Уилл пожал плечами. Какая ему разница! Но прошлое отодвигалось, и надвигалось будущее: они миновали увешанную лампами арку на площади и по крутой, извилистой темной улочке направились к больнице. Ведите меня, Макфэйл, – но куда? Впереди – еще одно проявление Вселенского Ужаса, а позади – все сладкие надежды на год свободы, на большой куш от Джо Альдехайда, заработать который оказалось так легко – да и не бесчестно, потому что Пала в любом случае обречена. И если рани нажалуется на него Джо, а Джо рассердится, позади также останется хорошо оплачиваемое рабство в качестве профессионального наблюдателя казней. Может быть, следует вернуться, отыскать Муругана и, принеся извинения, исполнить все повеления той ужасной женщины? Еще сто ярдов подъема, и сквозь деревья засветились огни больницы.
– Погоди немного, – попросил Уилл.
– Вы устали? – заботливо поинтересовалась Мэри Сароджини.
– Да, чуть-чуть.
Уилл, опершись на посох, обернулся и поглядел вниз, на рыночную площадь. В огнях арочных ламп общественное здание отсвечивало розовым, как огромный кусок малинового шербета. На башне храма ярус за ярусом громоздились индуистские скульптурные изображения: слоны, демоны, красавицы со сверхъестественно пышными грудями и задами, выделывающие танцевальные па Шивы и застывшие в экстазе прошлые и будущие Будды. А в пространстве меж шербетом и мифологией кишела толпа, в которой затерялся юноша с угрюмым лицом, в белой шелковой пижаме. Вернуться ли? Это было бы благоразумно. Но его внутренний голос – не тихий, как у рани, к которому надо было прислушиваться, но громоподобный – взывал: «Мерзость! Мерзость!» Был ли то призыв совести? Нет. Нравственности? Боже упаси! Но стараться об исполнении долга, чтобы угодить в отталкивающую, омерзительную грязь, – этого он, как человек со вкусом, не мог себе позволить.