Островитяния. Том третий
Шрифт:
— По-твоему, это порок, — сказал я. — А может быть, это естественная реакция человека, который инстинктивно чувствует, что все окружающее его полно разного рода излишеств и ненормально?
— Попробуй займись фермерством, и очень скоро ты сам убедишься, что такая жизнь не сахар.
— А что — бизнес? Юриспруденция?
— Лучшая жизнь — та, что дает человеку как можно полнее раскрыть свои возможности. Конечно, неплохо живется и на ферме, где хозяйство ведется современно, по-научному.
— Островитяне вряд ли назвали бы свои принципы ведения хозяйства научными, но все это слова. Они развили искусство жить на земле до очень
— А тебе не кажется, что они люди ограниченные, узкие и их мало что интересует?
— Нет, не кажется.
— Да, наверное, я все же ошибался, и ты не интеллектуал.
— Хотелось бы надеяться, что я не укладываюсь в твою классификацию, Филип.
— Тут человек не властен.
— А почему бы не сочетать в себе оба начала?
— Так устроена жизнь. С одной стороны, ей нужны юристы, ученые, мыслители, а с другой — рабочие и бизнесмены. Наша цивилизация и есть плод подобного разделения.
— Откуда ты знаешь, что это разделение не результат беспорядочного, случайного роста?
— Я верю в прогресс, Джон.
Его светлые глаза блеснули почти зло. Продолжать разговор не имело смысла. В голове у меня творилось что-то непонятное; беседа наша вдруг представилась тропинкой, уводящей в некий нереальный мир.
Увы, подобных стычек с Филипом не удавалось избегать и в дальнейшем. Весь вечер у Бедлоу мы только и делали, что спорили. Кроме хозяина и его жены, а также доктора Хауэрда с супругой была приглашена мисс Хайд, чтобы уравнять число мужчин и женщин. Поначалу беседа текла неторопливо, однако неожиданно Филип, с горящими глазами, вновь принялся отстаивать свою теорию разделения. Несколько минут присутствующие развлекались, выясняя, к какой категории относится каждый. Филип открыто заявил, что он — интеллектуал.
— Думаю, я тоже, — сказала мисс Хайд.
— А я нет, хотя так хотела бы, — сказала Мэри.
— Я, наверное, тоже, — произнес Бедлоу.
— Разумеется, — подключилась его жена, — еще какой.
— Ну а начет тебя? — спросил Бедлоу.
— Я тоже! — ответила миссис Бедлоу, даже как бы с некоторой досадой. — Мы все интеллектуалы. — И вопросительно взглянула на меня.
Филип не дал мне и рта раскрыть:
— Джон тоже, хотя и считает, что нет. Он у нас бизнесмен. А вы что скажете, доктор Хауэрд?
— Я — ученый, вынужденный работать, чтобы зарабатывать на жизнь.
— Быть ученым — высшее проявление интеллектуализма, — сказал Филип.
— Куда же отнести художников? — спросила миссис Хауэрд.
— К существам низшего порядка, — откликнулся мистер Бедлоу, и все дружно рассмеялись.
Задав разговору определенное направление, Филип выдвинул вопрос: считать ли цивилизацию следствием разделения или ice ersa. [1] Все оживленно включились в обсуждение. Немного погодя Филип вскользь упомянул об Островитянии и попросил меня высказаться на этот счет. Я же просто стал описывать то, что мне довелось увидеть. Меня то и дело прерывали, задавая самые разные вопросы. Кое-кто высказывался весьма дельно… Под конец Филип, как искушенный юрист, подвел краткое резюме с широкими обобщениями: человечество, безусловно, находится в состоянии прогресса, развития, стремится к достижению определенных целей; каждый, по мере сил, вносит свой небольшой вклад в это движение вперед; в наиболее развитых центрах цивилизации люди овладевают
1
Наоборот (лат.).
Мэри, Филип и я возвращались домой по тропинке, вьющейся среди дюн и огибавшей песчаные берега небольших бухт. Молодой месяц то показывался, то исчезал за верхушками сосен.
В ответ на вопрос Мэри я сказал, что мне очень понравился вечер и я даже не особенно стремлюсь разбираться почему.
— Восхитительный вечер, — тут же подхватил Филип, — хотя говорить пришлось почти исключительно одному мне!
— Ты прекрасно вел беседу, — сказала Мэри приятным, спокойным, молодым голосом. — Не знаю, однако, договорились ли мы до чего-то определенного.
— Думаю, да. Я проверил свою идею. Конечно, из любого правила есть исключения, но в целом, если судить широко, она верна. К тому же она объясняет причины развития цивилизации, состоящие в том, что цивилизация открывает перед людьми все более широкие возможности. Что ты думаешь об этом, Джон?
— Я видел места, где твоя идея не приживается, а цивилизация не ведет к разделению и узкой специализации.
— Но если взять в качестве примера развитые цивилизованные страны, а не полуварварские, отсталые?
— Джон терпеть не может, когда его пытаются втиснуть в тот или иной разряд, — вмешалась Мэри. — Я буду говорить за него, потому что бедняга Джон не понимает хода твоей мысли.
— Хорошо, тогда каков ход его мыслей?
— Его, как мне кажется, больше интересуют конкретные факты и чувства.
— Джон, — со смехом сказал Филип, — похоже, Мэри готова зачислить тебя в антиинтеллектуалы.
— Правда, Мэри? — спросил я.
— Я? Ну уж!
Она задумалась, отвернувшись к блеклой, голубой слюдой отливающей глади бухты.
— Мне вообще не по душе все эти классификации. Взгляните лучше, какая дивная ночь. Я прекрасно провела время, все было так ново, но теперь я устала. Почему ты вечно носишься со своими теориями и классификациями, Филип?
Брат ответил не сразу. Последние слова жены больно укололи его, я это почувствовал.
— Я зашел слишком далеко, Мэри? — спросил он.
— Ах, нет, Филип, милый!
— Это всего лишь попытка как-то упорядочить окружающее, — мягко ответил Филип. — Если во мне есть такая потребность… По крайней мере, мне никуда не деться от этих мыслей…
— Я понимаю тебя, милый, — прервала его Мэри. — Мы все думаем об этом, и мы все в растерянности, просто ты не хочешь подчиняться бездумно, как большинство, и жаловаться… Извини, я вовсе не собиралась тебя критиковать.
— Успокойся, дорогая! Но я должен разобраться во всем до конца. Сама жизнь толкает меня на это. А ты что думаешь, Джон?
— В твоей развитой цивилизации много непонятного, много противоречащих друг другу законов, враждующих сил. Всякий, кто смотрит на вещи реально, как ты, и умен, как ты, естественно, начинает задумываться, ищет ответа и старается уложить все противоречия в некую систему.