Осужден пожизненно
Шрифт:
Фрер, окрыленный переменой в ее настроении, с улыбкой подошел к ней вплотную и стал что-то нашептывать на ухо. Она отодвинулась от него и, улучив секунду, обменялась взглядами с Вороном.
– Я приду в восемь часов, – проговорила она, застенчиво отвернувшись.
– Но в восемь смена караула, – неуверенно проговорил Фрер.
Она только встряхнула головой.
– Ну и прекрасно. Занимайтесь своим караулом! Мне все равно.
– Но, Сара, рассуди сама…
– Влюбленные женщины не рассуждают, – прервала она, бросив на Фрера страстный взгляд, способный растопить даже самое ледяное сердце.
Значит, она к нему неравнодушна! Только дурак может ей отказать. Заставить ее прийти на свидание было главной его целью. А как совместить долг и наслаждение – об этом можно подумать после. Кроме того, раз в жизни можно и пренебречь сменой караула.
– Хорошо, дорогая, приходи в восемь.
– Тс-с! – прошептала она. – Вон там идет этот дурак – капитан.
Как только Фрер удалился, она подошла к поручням и, не сводя глаз с переборки, отделявшей загон для арестантов, уронила платок на вторую палубу. Он упал у ног влюбленного капитана. Бросив взгляд на девушку, доблестный моряк поднял его и вернул Саре.
– О, благодарювас, капитан Блант, – проговорила она, и ее взгляд был красноречивей слов.
– Ты приняла лекарство? – шепнул Блант, и в его глазах мелькнули искорки.
– Да, несколько капель. Сегодня вечером я вам верну бутылочку.
Блант отправился на корму, что-то весело напевая, и, встретив Фрера, хлопнул его по спине. Оба они рассмеялись, каждый своим мыслям. Но они не ведали, что от этого смеха сумерки еще более сгустились вокруг них.
Сара Пэрфой, покосившись на арестантский загон, отметила произошедшую перемену. Три арестанта вновь сошлись, и Ворон, сняв арестантскую шапку, взмахнул ею, а другой рукой вытер лоб. Это означало, что ее сигнал принят.
А тем временем Руфус Доуз, находясь в лазарете, лежа плашмя на больничной койке, устремив неподвижный взгляд перед собой, мучительно старался вспомнить, что же ему надо сказать.
Когда внезапный обморок лишил его сознания, он смутно почувствовал, как чьи-то грубые руки стащили его с нар. Он увидел склонившиеся над ним суровые лица и ощутил близость неведомой опасности. Он вспомнил, как в неравной борьбе со все усиливающейся лихорадкой он слышал какой-то разговор, имеющий жизненно важное значение не только для него, но и для всех, кто находился а корабле. Однако суть этого разговора ускользала от него. Тщетно напрягал он память, но его мозг в горячечном бреду воссоздавал одни лишь обрывки фраз почти без проблесков смысла. И они исчезали так же мгновенно, как возникали. Его угнетала невозможность восстановить суть разговора. Он знал, что ему угрожает страшная опасность. Если бы он был в силах заставить себя связано и напряженно думать в течение хотя бы нескольких минут, он смог бы предотвратить беду, угрожавшую кораблю. Но он продолжал бредить, голова его пылала, губы ссохлись, тело обессилело. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и лежал как парализованный.
Место, где он находился, было слабо освещено. Изобретательный Пайн соорудил из парусины нечто вроде шторы, закрывавшей отверстие иллюминатора, чтобы солнце не проникало в каюту; штора поглощала почти весь свет. Руфус видел только потолок над головой и слабые очертания трех других таких же коек, как его. Тишину нарушали лишь журчание воды и удары молотков плотников, строящих по распоряжению Пайна новую переборку. Когда стук прекращался, до больного доносились чьи-то вздохи, стоны и бормотание, свидетельство того, что его товарищи по лазарету еще живы.
Вдруг кто-то крикнул в бреду: «Да, да, здесь вексель на четыреста фунтов, но, дорогой сэр, что такое четыреста фунтов для человека в моем положении? Это не деньги! Я ведь заплатил четыреста фунтов за прихоти моей Сары. Разве не так? Ведь она – женщина что надо, миссис Лайонел Крофтон из Крофта, Семь Дубов, Кент – Семь Дубов, Кент – Семь…»
Словно луч света прорезал мрак, окутывающий измученный мозг Руфуса Доуза. Человек, произнесший эти слова, был Джон Рекс, он спал с ним на одних нарах! И с большим усилием Доуз прошептал:
– Рекс!
– … Да, да, иду! Не торопись. С часовым все улажено, гаубица в пяти шагах от двери… Быстро на палубу, друзья, – бриг наш! Мой и моей жены, миссис Лайонел Крофтон из Семи Крофтов, нет, Семи Дубов… Сары Пэрфой, служанки и няньки, ха-ха! Служанки и няньки!..
Последняя фраза, в которой было названо имя, дала Руфусу ключ к выходу из лабиринта, в котором блуждал его смятенный ум: «Сара Пэрфой!» Теперь он вспомнил все подробности разговора, случайно подслушанного им: надо скорее сообщить о заговоре, угрожавшем кораблю.
Ему некогда было ломать голову над тем, как они собираются осуществить свой заговор; он понимал, что находится на грани бреда, потому он должен во что бы то ни стало предотвратить беду, прежде чем окончательно потеряет способность мыслить.
Он попытался встать, но истерзанное горячкой тело отказалось подчиниться. Попробовал заговорить, но язык точно прилип к гортани, и челюсти нельзя было разомкнуть. Он не мог пошевелить даже пальцем. Доски над его головой зыбились, как простыня, которую кто-то тряс, каюта вертелась колесом, а луч света в ногах прыгал, как отражение колеблющегося пламени.
Закрыв глаза со вздохом отчаяния, он мысленно отдал себя на волю судьбы. В этот момент стук молотков прекратился. Было шесть часов. Дверь в палату открылась, и вошел Пайн, чтобы в последний раз перед ужином осмотреть своих пациентов. Должно быть, с ним пришел еще кто-то, чей голос в мягкой, но торжественной манере говорил о тесноте на корабле, а также об «абсолютной необходимости подчиняться Королевским предписаниям»…
Надо отдать должное Викерсу: безмерно озабоченный здоровьем дочери, он все же ни на миг не изменил своему долгу, хотя отлично понимал, что визит в лазарет повлечет за собой необходимость его полной изоляции от девочки. «Мой бедный дорогой Джон – раб своей службы. Он так предан дисциплине!» – любила говорить миссис Викерс, когда она притворно оплакивала свою судьбу на гарнизонных вечеринках.
– Вот они, их шестеро, – сказал Пайн. – А этот парень в самом тяжелом состоянии, – добавил он, подходя к койке Рекса. – Если бы не его поразительная выносливость, он уже той ночью отдал бы концы.
– Три, восемнадцать, семь, четыре, – бредил Рекс, – слагаем и переносим. Разве это занятие для джентльмена? О нет, сэр. Спокойной ночи, милорд, спокойной ночи! Стойте! Часы бьют девять. Пять, шесть, семь, восемь! Рабочий день окончен, жаловаться не на что.
– Опасный человек, – сказал Пайн, поднимая фонарь. – Вернее, был очень опасным. Ну, а что касается нашего лазарета, – вы сами видите – это сущая крысиная нора. Но что можно поделать?