От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла

Мортон Генри Воллам

Эта работа Фидия была одним из величайших достижений античного мира. Сделана она была из дерева (обычного в ту пору материала), но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы разглядеть ни единого дюйма деревянной поверхности. Лицо и руки богини покрыты пластинами из слоновой кости, в глазницы вставлены драгоценные камни, из-под позолоченного шлема выбиваются золотые же локоны.

Даже в те времена, когда люди создавали столь прекрасные творения, как Парфенон и все, что в нем находилось, людская зависть не дремала. Увы, человеческая натура не блещет благородством. Перикл, предвидя проблемы, которые могут возникнуть у Фидия с согражданами, настоял, чтобы все золотые пластины весом свыше сорока

талантов были съемными.

Однако это не помогло талантливому скульптору. Настал день, когда враги выдвинули обвинение против Фидия: якобы он присвоил часть золота, которое ему выделили на оформление статуи. Вот тут-то и пригодилось предостережение Перикла: все крупные золотые пластины сняли и перевзвесили. Выяснилось, что обвинение надуманное, и Фидий чист перед законом. Тем не менее в результате вражеских интриг скульптора бросили в темницу, где он и принял смерть.

Эрехтейон представляет разительный контраст суровому и аскетическому Парфенону. Это чудное здание, которое не портит то обстоятельство, что частично оно перенесено на чуждую почву далекого туманного Альбиона. В настоящее время уменьшенная копия портика афинского Эрехтейон! — закопченная и потемневшая от лондонского смога — входит в ансамбль церкви Святого Панкратия на Юстон-роуд.

Думаю, любой путешественник, побывавший в Афинах, согласится со мной: самое ценное, что мы вынесли из поездки — это воспоминание о Парфеноне. У меня до сих пор перед глазами стоит античный храм, парящий над современным городом; сквозь его колонны проглядывает ослепительно-голубое море, а солнечные лучи освещают и согревают древний пожелтевший мрамор.

Ни один художник не смог бы найти в целом мире более подходящего места для воплощения своей идеи. И ни одна сцена в мире не могла бы похвастать более гениальным художником.

4

Уже покидая Акрополь, я увидел справа от лестницы отдельно стоящую скалу. От Акрополя ее отделяла узкая тропинка, на вершину вели древние, вырубленные в скале ступеньки (я насчитал пятнадцать или шестнадцать). Верхушка скалы была искусственно выровнена. Это знаменитый ареопаг — место, где происходили общественные собрания и где в 51 году святой Павел держал речь перед афинянами.

Собственно, мнения по данному вопросу расходятся. Некоторые исследователи считают, что Павел проповедовал на скале ареопага, их оппоненты в качестве альтернативы приводят иные места, например Афинскую агору или же Царскую стою.

Если принять за истину первый вариант, то Павлу пришлось подняться по этим вырубленным в скале ступенькам. Далее он занял место на возвышении и, произнося свою тираду — «Но Всевышний не в рукотворных храмах живет», — должен был указывать на Акрополь, который находился от него буквально в паре шагов. Слушатели невольно обращали взоры на мраморные храмы Акрополя и на колоссальную фигуру Афины, чей золотой наконечник служил путеводным указателем для моряков, огибавших мыс Суний.

В летнюю пору ареопаг представляет собой, наверное, самое уединенное место во всех Афинах. Мало кому взбредет в голову взобраться на эту прожаренную солнцем скалу. Исключение составлял грустный человечек в черной шляпе, который встрепенулся при моем появлении и без особой надежды на успех предложил:

— Если господин пожелает, я могу показать вам место, откуда святой Павел держал речь перед афинянами.

Не желая показаться невежливым, я позволил отвести себя к плоскому участку скалы, где мой незваный гид произнес короткую, но прочувствованную речь. С тех пор, стоило мне только появиться в окрестностях Акрополя — будь то ранним утром или на закате, — я неизменно натыкался на этого человека. Он всегда приветствовал меня, прикасаясь к полям черной шляпы, и постепенно мы даже подружились.

Как-то раз он представил мне своего сына, который — судя по его нынешнему виду — обещал со временем стать грозой несчастных туристов. Кроме этих двоих, я никого почти не встречал и мог беспрепятственно сидеть на ступеньках, наблюдая, как закатное солнце окрашивает Пропилеи в нежно-розовые тона.

Когда Павел посетил Афины, этот город был уже на пути к упадку. Величие Эллады было так же отдалено от апостола, как, скажем, тюдоровская эпоха от современных англичан. Слова «Марафон» и «Фермопилы» значили для него немногим больше, чем «битва при Босуорте» для наших соотечественников.

Мне неизвестно доподлинно, был ли Павел знаком с трудами Гомера, Фукидида и Геродота, интересовался ли историей народа, на чьем языке говорил. Но, будучи человеком эллинистической эпохи, получив образование в одном из крупнейших эллинистических центров, он, конечно же, должен был испытывать волнение при мысли, что находится в Афинах — центре античной цивилизации.

Прогуливаясь вдоль Длинных стен, обращая взгляд на Акрополь, он, наверное, прислушивался к голосу Иисуса Христа. И в ушах его звучали слова, которые позже появятся в Евангелии от Иоанна: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» ³⁴ .

Намереваясь проповедовать Евангелие в Афинах, апостол попал в непростую ситуацию. Впервые в жизни он оказался один на один с язычниками — жителями самого прославленного на Западе города. Правда, ему и раньше доводилось убеждать язычников — например, в Антиохии Писидийской, но там за своей спиной он ощущал поддержку местной синагоги. Прежде он путешествовал по Малой Азии и Македонии и имел дело с представителями еврейской диаспоры. Сейчас же он оказался без всякой поддержки — первый христианский миссионер, которого судьба занесла в самое сердце Западного мира, так сказать, в интеллектуальную твердыню Римской империи. Полагаю, миг, когда Павел впервые поднялся на Акрополь, был одним из самых драматичных в ранней истории христианства.

В тот период Афины еще не успели стать столицей сенаторской провинции под названием Ахайя. Пирей пришел в негодность, и коммерческая жизнь Греции перемещалась в направлении новых римских колоний — таких как Патры, Никополь и, прежде всего, Коринф, который по своему богатству и распущенности нравов вполне мог соперничать с Антиохией Сирийской. Однако Афины — даже утратив былое политическое и коммерческое значение — все еще оставались самым знаменитым городом Греции. Римляне, как известно, были первыми филэллинами, и в своей любви проявляли снисходительность, пусть и с оттенком высокомерия. Афинам прощалось многое. Им сходило с рук то, что привело бы к гибели любой другой город империи. Афины превратились в своеобразный университетский кампус. Город Перикла и Платона еще купался в лучах былой славы. Но Афины уже ничего не производили, а только изучали историю и критиковали. В академиях и библиотеках, да и на афинских улицах велись нескончаемые разговоры о платониках, перипатетиках, стоиках и эпикурейцах.

Когда Павел появился в Афинах, город, похоже, достиг крайней точки морального и интеллектуального падения. Начиная с Феомнеста, исполнявшего роль куратора Афинской Академии в 44 году до н. э., и до Аммония Александрийского, наставника Плутарха, который учил в последнюю декаду первого века, Афины не подарили миру ни единого великого ума. Научная мысль, зародившаяся и развившаяся в тени Акрополя, постепенно перемещалась в другие города, среди которых следует назвать Рим, Александрию, Антиохию и Тарс.