От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
18 мая 1934 г. первый допрос. Мандельштама не били. Не истязали. Уже сам факт ареста был для него непереносимой пыткой. Он отвечал на все предлагаемые ему вопросы: признал себя виновным в сочинении произведений «контрреволюционного характера», назвал поименно всех, кому читал то свое стихотворение, в протокол допроса саморучно записал тексты трех своих «глумливых» стихотворений. Подробно поведал следователю о становлении своих «контрреволюционных взглядов», заявил, что «октябрьский переворот воспринял резко отрицательно», а на советское правительство смотрел «как на правительство захватчиков». Но уже с 1918 г. у него «резкий поворот к советским делам», затем череда политических шатаний и творческих депрессий.
На вопрос: кто как
Говорил все это в полубессознательном состоянии. Дух его не выдержал испытания. Поэт не смог достойно ответить за содеянное. Мандельштам уже в тюрьме, по воспоминаниям жены, стал терять рассудок, он пережил «тюремный психоз» с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Он не мог спать: боялся, что задушат сонного. Не мог есть: боялся отравы. Покрывался холодным потом от каждого шороха. В тюрьме провел всего две недели. Но и этого срока ему было с лихвой – он уже полностью созрел для «всеобщей готовности», он бы уже с радостью от всего отрекся и с еще большей радостью искупил свой грех инакомыслия. Лишь бы дали жить. Лишь бы выпустили из тюрьмы.
Выпустили. И не срок ему отмерили, а как бы в насмешку трехлетнюю ссылку в город Чердынь Пермской области, да разрешили еще и жене отбывать вместе с мужем.
Прибыв на место, Мандельштам в первую же ночь выбросился из окна второго этажа местной больницы, куда их временно поселили, – показалось ему, что пришли его расстреливать. Это не «священное безумие» поэта. Это заурядный психоз перетрусившего интеллигента. Власти, узнав об этом инциденте, еще более смягчили приговор: выбирай, поэт, сам любой город СССР (за минусом 12) и живи там три года. Мандельштам выбрал Воронеж.
Возникает вопрос: почему столь мягкий приговор за стихи, более чем оскорбительные для «вождя народов»? И знал ли Сталин вообще об их существовании? У тех, кто пытался «проникнуть в проблему», мнения, по крайней мере по второму вопросу, диаметральные. Не останавливаясь на всех pro et contra, выскажу свое суждение, которое предпочтительнее других только по одной причине, – это мнение автора.
Сталин, я думаю, текст тех стихов не знал. Не потому что скрыли сердобольные следователи (попробуй – скрой). Нет. Просто его знакомили с «делом» Мандельштама «в изложении», не показывая его текстуально. Ибо в противном случае трудно себе представить, чтобы Сталин, прочтя в деле, кому читал свои стихи Мандельштам, позвонил бы Пастернаку, да еще спрашивал бы того: хороший ли поэт Мандельштам? Такое, повторяю, зная болезненно обостренное самолюбие вождя, представить просто невозможно.
Но Сталин, конечно, читал другие стихи Мандельштама. Он вообще любил читать поэтов (сам когда-то пописывал). И знал: Мандельштам один из самых талантливых. Такими швыряться не след. К тому же, даже знакомства с «делом» Мандельштама в изложении работников спецслужб было ему достаточно, ибо ноздрями чуял – того Мандельштама более не будет, из заключения выйдет совсем другой поэт: преданный и любящий. Да еще окончательно, как тогда говорили, разоружившийся. Пусть себе живет. Он теперь хорошо усвоит, о чем надо сочинять, кто станет главным героем его творений.
Сказал якобы: «изолировать, но сохранить». Почему «изоли-ровать» и спрашивать нечего. Но к чему это – «сохранить»? И выполнима ли вообще подобная резолюция? Не из страха ли, что не смогут гарантировать жизнь Мандельштаму в лагере, его просто, без затей, выслали на поселение? Возможно.
Кроме уже отмеченных резонов, не забудем: шел 1934
Резоны более приводить не будем, поскольку этот «пасьянс доводов», заведомо не сходящийся, ибо опирается он не на достоверные факты, а на опосредованное знание, а оно воздух «науки», которую Д. Данин назвал «слуховедением». Да и доводы, надо сказать, подводятся не просто под «гуманизм Сталина», скорее они призваны подкрепить наивную веру советских интеллигентов, что нельзя же расстрелять просто так, за стишки, пусть и зловредные.
Можно, всё можно. И за стишки. И за просто так. Сталина Максим Горький называл «хозяином». А хозяин на бесконтролье, как известно, барин. Что хочет, то и воротит.
Мандельштаму, слава Богу, повезло. Пока.
Мы уже попытались объяснить, как работники «органов» выполнили резолюцию Сталина (на каком документе?) «изолировать, но сохранить» – не посадили, а выслали Мандельштама.
Любопытно, как на все это реагировал сам поэт, когда у него уже прошел «тюремный психоз» и он понял, что никто его расстреливать не собирается? После тех стихов и ареста Мандельштам подготовился к смерти (только панически боялся ее), а ему даровали жизнь. У него после такой милости мог произойти глубочайший душевный переворот, как у Достоевского после эшафота. Пройдя через все моральные и физические муки, он принял душой простую (для всех) мысль – он всего лишь рядовой солдат великого Сталина и должен гордиться этим. А он оскорбил вождя. Что делать? Только одно: раз не удастся с ним встретиться и бухнуться ему в ноги, значит надо просить прощение стихами; он поймет, прочтя их, как ему предан Мандельштам, как он ценит его гений.
И Мандельштам чуть было во второй раз не свихнулся от нетерпения мысли, от желания побыстрее искупить, загладить.
Мысленно он уже был готов творить, только муза его была с ним не согласна. Она еще отдыхала, она не знала, в какие одежды ей нарядиться, чтобы поэту было сподручно сочинять панегирики…
Из Чердыни Мандельштамы выехали 16 июня 1934 г. Поселились в Воронеже. Почти целый год поэт пребывал в состоянии панических размышлений, так ничего и не написав. Лишь в апреле 1935 г. появились первые стихи «Я должен жить, хотя я дважды умер». В мае того же года написаны «Стансы». Вот характерные строки «прозревшего» Мандельштама:
Люблю шинель красноармейской складки –Длину до пят, рукав простой и гладкий.…Я должен жить, дыша и большевеяИ перед смертью хорошея –Еще побыть и поиграть с людьми!Н.Я. Мандельштам вспоминала, что этими «Стансами», такими выверенными и правильными, он хотел во что бы то ни стало «пробиться» в печать. Он искренне думал, что обязан «выкрутиться», а напечатанные строки ему в этом здорово бы помогли. Но не тут-то было. На его имя наложили табу. И никакие стихи за подписью Мандельштама в печать попасть не могли. Союз писателей от него отвернулся. Те, кто ему симпатизировали, «веса» в этом органе не имели. И помочь ничем не могли.