От Кибирова до Пушкина
Шрифт:
В № 34 (1994) «Синтаксиса» было опубликовано «Заявление для печати» В. Максимова: в связи с открывшимся доступом к архивным материалам Лубянки он просил прощения за то, что подозревал супругов Синявских «в вольных или невольных связях с КГБ» и публично высказывал такие подозрения. В этом же номере М. В. Розанова в мемуарных заметках «Абрам да Марья» вновь касалась этого болезненного вопроса, в значительной степени отравившего супругам Синявским годы эмигрантской жизни. Здесь же был помещен большой и сочувственный очерк Булата Окуджавы о Владимире Максимове, которого поэт хорошо знал в 1960-е годы: «Несколько сцен из провинциальной пьесы» (перепечатка из журнала «Родина», № 4, 1991).
Так закончилась многолетняя вражда между журналами и их творцами. Примирению предшествовало то, что В. Максимов и А. Синявский совпали в резко отрицательной оценке обстрела Парламента (Белого дома) в Москве 3–4 октября 1993 года, не приняли официальной версии событий и позиции Б. Н. Ельцина. П. Егидес, В. Максимов и А. Синявский выступили в «Независимой газете» от 16 октября 1993 года с коллективным
Подводя итог, можно сказать, что полемика между «Континентом» и «Синтаксисом» носила открыто политический, идеологический характер. Кроме того, ее участники довольно часто (увы!) переходили на личности и вместо социокультурных споров занимались выяснением отношений, сведением давних счетов. Эстетические пристрастия редакторов «Континента» и «Синтаксиса» не раз декларировались на страницах возглавляемых ими изданий, но трудно вспомнить хотя бы одну дискуссию между журналами, которая всерьез касалась вопросов литературы и искусства, перспектив развития русской словесности. Оба издания публиковали материалы важнейших эмигрантских форумов, посвященных литературе «третьей волны», но в дискуссию по таким поводам не вступали.
В 2004 году в статье «Лаборатория свободы» поэт Дмитрий Бобышев писал:
Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным» продемонстрировал целый набор деструктивных приемов, которыми сейчас широко пользуются критика и литературоведение в родной России. Он также пытался деконструировать (то есть попросту развенчать) две крупнейшие фигуры русского Зарубежья — Солженицына и Максимова, но, к счастью для всех нас
1265
Бобышев Д. Лаборатория свободы // Вопросы литературы. 2004. № 5.
Это любопытное и откровенное суждение необходимо, на наш взгляд, слегка уточнить: все-таки развенчать, «деконструировать» Солженицына и Максимова стремился на протяжении всех эмигрантских лет не Абрам Терц, а Андрей Донатович Синявский — писатель, критик, публицист. И, конечно же, его супруга Мария Васильевна Розанова, которая в период перестройки и гласности предостерегала советскую интеллигенцию:
Вас ожидает солженизация всей страны. И как вы с этим справитесь, вы, все вместе взятые, вы, тело, от которого мы чуть-чуть отделились, мы не знаем. И мы возвращаемся к тем же сюжетам, потому что ваша будущая боль — это наша вчерашняя боль; мы это все уже пережили. [1266]
1266
Эмиграция: «Капля крови, взятая на анализ»? Беседа в редакции с авторами и издателями журналов русского зарубежья // Иностранная литература. 1990. № 7. С. 224.
Никакой «солженизации всей страны», как известно, не случилось: российская власть окружила А. Солженицына внешними почестями, но на самом деле абсолютно не слушала и не услышала. Призыв к «сбережению народа» остался гласом вопиющего в пустыне. Развитие постперестроечной России пошло совсем по иному руслу. О представителях «третьей волны» эмиграции, их спорах и страстях постепенно почти все забыли (как и о «шестидесятниках» в целом).
Тем не менее полемика между «Континентом» и «Синтаксисом», касавшаяся путей развития отечества и русской культуры после падения коммунистического режима (которое оба журнала считали абсолютно неизбежным), стала важной страницей новейшей духовной и политической истории нашей страны.
Марина Цветаева, Герберт Уэллс и Андрей Белый
(Из комментария к очерку «Пленный дух») [**]
В начале мемуарного очерка «Пленный дух» (1934) [1268] М. И. Цветаева показывает Андрея Белого через восприятие дочери — трехлетнего ребенка, слышавшего, как взрослые говорили о романе «Серебряный голубь», но о содержании произведения не догадывавшегося:
**
Работа ведется при поддержке гранта РГНФ-ННИС (DFG) — 09–04-00558 а/Д (Неизвестный Андрей Белый 1920–1930-х гг.: тексты, отклики, биография).
1268
Очерк
Белый у нас в доме не бывал. Но книгу его «Серебряный голубь» часто называли. Серебряный голубь Андрея Белого. Какой-то Андрей, у которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и белый. У кого же может быть серебряный голубь, как не у ангела, и кто же еще, кроме ангела, может называться — Белый? Белый ангел с серебряным голубем на руках.
Цветаева-мемуарист детские ассоциации дочери, увидевшей в Борисе Бугаеве «Белого ангела с серебряным голубем», поддерживает и развивает, настойчиво акцентируя в облике поэта одновременно ангельское и птичье: «Два крыла, ореол кудрей, сияние». В Андрее Белом ей постоянно чудится «что-то летящее, разлетающееся, явно на отлете — ухода»; он поворачивается, «напуская» на нее «всю птицу своего тела», пробегает, «овеяв как птица шумом рассекаемого воздуха», проносится «в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд <…> старинный, изящный, изысканный, птичий <…> в двойном, тройном, четвертном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд <…> с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой — в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов…» Каждая встреча с Белым убеждает мемуаристку в том, что ему более органично бродить не по улицам, а «по рощам блаженных, его настоящей родине…», что он способен «отделиться от земли», «занести за облака», «нырнуть в соседнюю смежную родную бездну» и т. п. Эти черты Белого, намеченные в первой части очерка, получают развитие во второй. Подытоживая впечатления от совместной прогулки в парке Шарлоттенбурга, Цветаева пишет:
Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии — пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле. Рядом со мной сидел пленный дух.
«Окрыленность» Белого, как показывает Цветаева, может восприниматься по-разному: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Второй точки зрения придерживается большинство: цветаевская тетка, в уста которой вкладывается эта фраза, берлинские обыватели и многие другие названные и безымянные персонажи очерка. Сама Цветаева является, безусловно, сторонником первой точки зрения: «Ангел».
Наделяя героя своих мемуаров ангельскими (и птичьими) чертами, но одновременно рисуя его земное бытие как плен, Цветаева, как кажется, опиралась не только на непосредственные впечатления, но и на литературные источники. Обратиться к одному из источников она открыто призвала читателей в самом начале очерка: «Вспомним бедного уэльсовского ангела, который в земном бытовом окружении был просто непристоен!» (выделено Цветаевой — М. С.).
Здесь имеется в виду центральный персонаж повести английского писателя Герберта Уэллса «Чудесное Посещение» (The Wonderful Visit, 1895) [1269] . В существующих примечаниях к «Пленному духу» «уэльсовский ангел» ошибочно назван героем романа «Чудесное исцеление», что сбивает с толку (такого произведения у Г. Уэллса нет) и мешает выполнить цветаевское указание. Вместе с тем указание это весьма ценно, так как у «уэльсовского ангела», который неожиданно оказался среди обывателей английской деревни («И каким-то непонятным путем я упал из своего мира в этот ваш мир! <…> В мир моих снов, ставший действительностью!» — С. 24), и у Белого, героя очерка «Пленный дух», слишком много роднящих черт.
1269
Трудно сказать, когда Цветаева познакомилась с этим произведением, в чьем переводе и в каком издании она его читала. Если предположить, что Цветаева читала «Чудесное Посещение» на русском, то — в авторизованном переводе с английского М. Ликиардопуло: впервые — в журнале «Современник» (Пг., 1915. № 1–5). См.: Левидова И. М., Парчевская Б. М. Герберт Джордж Уэллс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1898–1965. М., 1966. С. 85. В дальнейшем в этом переводе повесть неоднократно выходила отдельным изданием: М.: Универсальная библиотека, 1915; [1917] (2-е изд.), 1919 (3-е изд.); или: М.: ГИЗ, 1922; М.; Л.: ЗИФ. 1930 и др.; последнее воспроизведение: Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра-Книжный клуб, 2002. Т. 1. С. 19–142. В статье цитаты из «Чудесного Посещения» даются по изданию 1917 года с указанием страниц в тексте.
Однако столь же вероятно, что Цветаева читала Уэллса в переводе на немецкий или французский. Учитывая это, мы в ряде случаев обращались к тексту английского оригинала, а в качестве дополнения и для сопоставления использовали более поздний, точный, ставший сегодня классическим перевод Н. Вольпин (Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. Т. 5. М.: Правда, 1964. С. 5–130 (Библиотека «Огонек»); или: http://lib.ru/INOFANT/UELS/wndvisit.txt.