От предъязыка - к языку. Введение в эволюционную лингвистику.
Шрифт:
Каковы источники матерщины? В работе «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» Борис Андреевич Успенский связывал происхождение матерной фразеологии с язычеством. «Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, — писал Б.А. Успенский, — можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям; с наибольшей вероятностью следует видеть в матерщине именно языческое заклинание, заклятие» (Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2: Язык и культура. М., 1994, с. 62).
Но матерщина живёт и процветает до сих пор. В чём феномен матерщины? Почему она так живуча? Ответ напрашивается сам собой: она обладает богатейшими эмоционально-экспрессивными возможностями. Опираясь на довольно ограниченное число производящих слов, она использует эти возможности в довольно большом числе производных слов. Словообразовательные гнёзда, в основе которых лежит тот или иной мат, отличаются завидной широтой. Кроме того, матерщина полифункциональна. Смею предположить, что у неё всего пять основных функций.
Первая функция у матерщины может быть обозначена как словесно-паразитическая (или «смазочная»). Подобно тому как многие люди не могут обходиться в своей речи без таких слов-паразитов, как значит, ну, типа, как бы, это самое и т. п., в качестве «смазки» для своих ржавеющих мозгов, производящих речь, используют матерщину.
Вторая функция у матерной лексики может быть названа генерализирующей (от слова генерализация, что значит обобщение). Недостаточный лексический запас многие люди компенсируют использованием матов. Возьмём, например, слово хреновина. Оно является мягким синонимом к более жёсткому мату, который начинается с того же звука. С помощью этого слова можно обозначить что угодно — любую субстанцию. Генерализационная широта у этого слова, как и у других матов, под стать философской терминологии. Скажем, термин субстанция применим к любому предмету, но ведь любой предмет может быть назван и хреновиной. Подобным образом обстоит дело и с другими матами. Слово, которым нецензурно обозначают половой акт, например, тоже в переносном смысле может обозначать самые разные виды деятельности.
Третья функция у матерщины может быть названа компенсационной (оздоровительной). Её суть состоит в снятии эмоционального напряжения, которое может быть вызвано самыми разными причинами (обида, унижение, болезнь и т. п.). Неслучайно психотерапевты прибегают к снятию стресса, провоцируя больных на нецензурную брань.
Четвёртая функция у матерщины может быть названа социально-объединительной. В далёкие времена эта функция объединяла людей социальных («подлых») низов, но с некоторых пор она стала, так сказать, надклассовой. Она объединяет людей самых разных классов — не только представителей рабоче-крестьянской массы, но и представителей буржуазии. Захватывает она и чрезвычайно широкие круги нашей интеллигенции. Привлекательность матерной лексики в этой функции состоит в том, что она выступает как средство, позволяющее сблизиться друг с другом самым разным людям. Очевидно, с помощью этой функции подростки внедряются в мир взрослых, а также и в мир своих сверстников. С её помощью они социализируются.
Пятая функция у матерной лексики является противоположностью предшествующей. Если предшествующая объединяет людей, то данная функция, напротив, их разобщает. Её можно назвать социально-разъединительной, или бранной. В этой функции она позволяет людям дистанцироваться друг от друга, заявлять о своей независимости от кого-либо. Именно эту функцию имел в виду Владимир Даль в своём словаре. Он определял матерщину как «похабную, непристойно мерзкую брань».
Среди перечисленных функций матерной лексики самой отвратительной является последняя — бранная. Она бросает свет и на другие её функции, которые сами по себе тоже вызывают активное и справедливое осуждение со стороны тонких и воспитанных людей. Их не может не возмущать её лавинное распространение в обществе. Они справедливо воспринимают её как свидетельство нашей культурной деградации.
1 июля 2014 г. у нас вступил в силу «Закон о запрете ненормативной лексики в искусстве и СМИ». Какой же была реакция на этот закон со стороны нашей творческой интеллигенции? Неоднозначная. Вот что по этому поводу сказал Геннадий Берёзов: «Слава богу, может быть, начнётся освобождение нашего культурного пространства от скверны. Пора показать себе и миру, что Россия — страна культуры, а не источник бескультурья и безобразия» (http://www.lgz.ru/article/-27-6470-9-07-2014/mat-tonkaya-materiya).
Подобным образом отреагировал на закон о ненормативной лексике С.Г. Кара-Мурза: «Этот вопрос стоял ещё во времена Пушкина. Русская интеллигенция XIX века сошлась на том, что на ненормативную лексику должна быть цензура. Иначе мат превращается в инструмент разрушения норм культуры. Если материться можно с экрана и со сцены, то почему нельзя это делать в других местах? Это, во-первых. Во-вторых, использование ненормативной лексики в действительности является признаком беспомощности автора, исчерпания его художественных ресурсов. В широком смысле это признак „дефицита мощности“. Если художник вынужден использовать мат, это знак того, что он достиг предела своих возможностей. Само требование узаконить это средство — признак кризиса культуры» (http://lgz.ru/article/-36-6478-17-09-2014/nadezhdy-ostayutsya).
Другая реакция на закон, о котором идёт речь, была у Никиты Михалкова: «Мат — одно из самых тонких и изощрённых изобретений русского народа. Я служил на флоте, и как вспомню разговор мичмана Криворучко с моряками… Это была песня! Тютчев по красоте, витиеватости и изощренности! У многих есть знакомые, которые матюгаются, — и это обаятельно, вы даже этого не замечаете… Мат в кино запрещать глупо» (http://www.kp.ru/daily/26251.3/3130751).
He буду приводить здесь слова других поклонников матерного искусства. Наша творческая интеллигенция сплошь и рядом — не только жертва культурной деградации, наступившей у нас в постсоветские времена, но и её активный участник. Они забыли даже о такой школьной истине: искусство имеет воспитательно-образовательную функцию. Оно должно способствовать, в частности, распространению литературного, а не матерного языка.
Литературный язык — вот идеал, к которому движется языковая эволюция. Цивилизованные народы продвинулись к нему на значительное расстояние. Однако, как и к любому идеалу, путь к литературному языку бесконечен. Главная проблема здесь — уровень культуры, на котором находятся носители того или иного языка. Именно от него зависит степень распространения литературного языка в народной массе.
Эволюционные и инволюционные процессы противоборствуют и в политике. Их борьба, с одной стороны, идёт на пользу языку, а с другой стороны, вредит его развитию. Так, заимствованная лексика (варваризмы), с одной стороны, обогащает язык, а с другой, засоряет. Мы стали свидетелями по преимуществу инволюционных процессов в этой области. Их принёс в нашу жизнь возрождённый капитализм. Так, за последние десятилетия на наши головы обрушилась целая лавина таких заимствований, как приватизация, ваучер, дефолт, коррупция, стагнация; олигарх, консенсус, саммит, плюрализм, рейтинг, мониторинг, брифинг, спикер, имплементация, истеблишмент, спичрайтер, имиджмейкер, ньюсмейкер, мэр, префект и т. д.
Мы обнаруживаем здесь любопытную закономерность: Россия пережила три эпохи варваризации своего языка, каждая из которых была связана с поворотными события в её политической истории — во времена Петра I, после революции 1917 года и после реставрации капитализма в нашей стране. Закономерность, о которой здесь идёт речь, заключается в том, что сначала наш язык подвергается нашествию варваризмов в политической сфере, а затем, когда это нашествие оказывается успешным, подобному нашествию подвергаются и другие сферы жизни.