От слов к телу
Шрифт:
С современной точки зрения размер у обоих стихотворений одинаковый, знаменитый (благодаря исследованию К. Ф. Тарановского) пятистопный хорей, а вот ритм отличается: пиррихий на третьей стопе, слабо проявленный у Платена, силен как у Иванова (в 11 из 15 строк), так и в гершензоновском переводе, где его в два раза больше, чем в оригинале, — 6 строк из 10 против трех. Никак не планируя принять участие в обсуждении семантического ореола метра, лишь заметим, что к предыстории этой идеи должен быть привлечен и контекст декламационных теорий стиха. Внутреннюю логику интереса к этому явлению лучше всего выразил Б. Гордеев: «…ведь всякий размер неизменно нудит к неизбежному ладу чтения, даже к своеобычной постани и молви сказителя; и это не только о целостно-размерном стихе, где хорей манит в пляс или в усладную чувствительность, ямб грозит или играет шутками, лестью, легкоречьем, или мыслит, — но каждая стопа уже сама в себе кроет сбрую совершенно определенных, природных лишь ей одной, возможностей» [555] . Этот «органицистский» взгляд имел длительную традицию. Критикуя статью С. М. Лукьянова, Бобров сразу отводил его рассуждения об «унылом» тоне хорея, сделанные на основании того, что это «падающая стопа» [556] , а не на систематизации реального материала — хорей, по его мнению, как форма «анакреонтических стихотворений», далек от унылости [557] .
555
Божидар. Распевочное единство. С. 17.
556
Возможно, из традиционного представления о «падающих» и «восходящих» стопах надо выводить понятие повышенного и пониженного ритма, которым пользовался Андрей Белый в 1910-е гг. (см.: Белый Андрей. К будущему учебнику ритма. С. 120).
557
Бобров С. Записки стихотворца. М., 1916. С. 76.
Наиболее отчетливо «приглашение к танцу», помимо ускорений и замедлений ритма конкретного произведения и семантического ореола метра, слышится и в песенном повторении строк или их частей, подобно редифу в газеллах. Самым известным опытом подобного построения у Иванова стала, конечно, его «Мэнада», первая часть которой первоначально представляла собой реплику Хора в неоконченной трагедии «Ниобея» [558] . Для иллюстрации этого приема рискнем привести финальные строки стихотворения неустановленного пока автора из круга Иванова под названием «О Рубинном Огне»:
558
Неоконченная трагедия Вячеслава Иванова «Ниобея» / Публ. Ю. К. Герасимова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1980 год. Л., 1984. С. 196.
Сходство в организации этого текста и, например, «Самовара» Даниила Хармса лишний раз подтверждает игровую (декламационно-театральную) природу стихов для детей. Напомним, что запоминающийся ритмический прием из второй части «Мэнады» («Бурно ринулась Мэнада, / Словно лань, / Словно лань…») не только служил предметом для пародий современников и отозвался в мандельштамовском «На откосы, Волга хлынь, Волга хлынь…» (о чем не раз писалось), но и в «Бармалее» К. Чуковского: «Мы акулу Каракулу / Кулаком, кулаком…»
559
ИРЛИ. Ф. 607. Ед. хр. 329. Л. 2.
Актер и драматург Н. Ходотов оставил нам описание программы Петербургских драматических курсов при Театральном училище, где среди прочих преподавал известный актер В. Н. Давыдов. Второй семестр, после постановки дикции, там был посвящен чтению басен, поэзии и прозы со сцены [560] . «Живое слово» появилось уже до революции (ср. название книги Ю. Озаровского «Музыка живого слова», 1914), в то время как «живая газета» и «живой журнал» — изобретения 1920-х гг. Перспективу, в которой, видимо, надо рассматривать ивановские идеи — античную декламацию, — теоретики и практики «живого слова» учитывали. Для этого достаточно было знать, что исполнение стихов в античности предполагало музыкальный аккомпанемент: мелос обозначал не только мелодию, но и разновидность поэтических текстов (гимны, дифирамбы, эпиталамы [561] ). Традиция античных риторик, включавших в себя раздел actio, посвященный жестикуляции и произношению оратора, также, несомненно, была в поле их зрения. Однако исполнение, которое предлагал, например, Ю. Озаровский, акцентировало смысл, а не музыку стиха. Причем если Р. Штейнер, приводя как иллюстративный пример ритмы А. Кольцова, расставлял необходимые акценты с помощью жестикуляции, то Озаровский, для того чтобы расставить логические ударения, предлагал изложить кольцовское стихотворение прозой: «Плечо, раззудись! рука, размахнись! С полудня ветер, пахни мне в лицо! Освежи, взволнуй просторную степь!» и т. д. [562] Неудивительно, что поэты рубежа веков не раз скептически отзывались о профессиональной актерской читке их стихов.
560
Ходотов Н. Н. Близкое-далекое. М.; Л., 1932. С. 58. Сам он в 1900-е гг. подрабатывал чтением стихов в театре в Лесном под псевдонимом Ахматов (С. 61).
561
См.: Варнеке Б. В. Античная декламация (глава из истории декламации) // Озаровский О. Э. Вопросы выразительного чтения. СПб., 1901. Кн. 2. С. 3 (II пагинации).
562
Озаровский О. Э. Вопросы выразительного чтения. Кн. 2. С. 69. Он говорил даже об «излишних музыкальных впечатлениях», от которых актер должен избавить слушателя (Там же. С. 71).
Коллективная декламация также стала предметом внимания еще до революции уже в опытах передачи античных хоров на сцене Александринского театра Ю. Озаровским, она интересовала В. Всеволодского-Гернгросса и Л. Сабанеева, наконец, разрабатывалась на Московских курсах дикции и декламации, основанных В. Сережниковым в 1913 г. Публичные выступления выучеников Сережникова начались осенью 1915 г., а 13 марта 1917 г. ими был исполнен специально написанный для этого А. Струве «Гимн Свободе» [563] . Многие из выпускников курсов стали профессиональными актерами и преподавателями [564] . Показательно, что книга В. Сережникова «Коллективная декламация» (М., 1927) имеет в качестве одного из эпиграфов цитату из статьи Вяч. Иванова «Вагнер и Дионисово действо» (II, 85). Далее автор признавался: «Не лишне будет отметить, что Вяч. Иванов является, если не ошибаюсь, единственным в литературе „предвестником“ коллективного, или, как он называет, соборного слова» — и пересказывал близко к тексту статьи «Вагнер и Дионисово действо» и «Предчувствия и предвестия» [565] . В бытность Курсов в статусе Государственного института декламации при Наркомпросе (с сентября 1919 г.) Иванов выступал там с лекциями «Хоровое начало в искусстве» и «О формо-содержании в поэтическом творчестве», а также вел кружок поэзии, содержание занятий которого нам отчасти известно по записям Ф. Коган [566] . С осени 1920 до 1 января 1922 г., уже без Иванова, учреждение имело статус Государственного института слова с самой широкой программой преподавания (тогда в нем работали и Брюсов, и Грифцов, и Чулков, и Шпет, и Рачинский, и Степун, и Бердяев, и Котляревский), продолжив свою работу как частный Московский институт декламации: Сережников, по его собственному признанию, к тому моменту сложивший ректорские обязанности, отказался слить свое детище с Литературным институтом [567] . Именно тогда, судя по всему, там работал Малишевский.
563
Бобров чрезвычайно пренебрежительно отзывался об А. Струве и его статьях в журналах «Маски» и «Пан», называя его теории «химерическими и до последней крайности невежественными», а его самого «апологетом неведомо кем пущенного в обращение (чуть ли не А. Дёнкан), ничего вне терминистического определения не значащего слова „ритм“» (Бобров С. Записки стихотворца. С. 70).
564
См. подробнее: Сережников В. 10 лет работы на культуру живого слова. М., 1923. С. 7–9, 12.
565
Сережников В. К. Коллективная декламация. М., 1927. С. 33–34.
566
Сережников В. 10 лет работы на культуру живого слова. С. 20–21, см.: Кружок поэзии под руководством Вячеслава Иванова. Запись Ф. И. Коган. 1920 год / Публ. А. Шишкина // Europa orientalis. 2002. Vol. XXI. № 2.
567
Сережников В. 10 лет работы на культуру живого слова. С. 43.
Пятитомный «Чтец-декламатор» (1902–1916), по каталогу РНБ, выдержал не меньше двенадцати изданий и включал в себя и поэзию, и прозу. Проникновение новой поэзии в это массовое издание произошло уже в третьем томе, но особенно стало заметным, когда в составлении четвертого тома принял участие В. Эльснер. Это скорректировало установку издания давать тексты для декламации стремлением донести новинки текущей модернистской поэзии, которая, несмотря на включение в сборник произведений Г. Галиной или Е. Тарасова, занимала в нем ведущее место. Составители желали представить, как было сказано в предисловии, «эволюцию русской художественной речи». Из творчества Вяч. Иванова были выбраны стихотворения, не столь очевидно предназначенные для публичного исполнения. А «Мэнада», например, в подборку не попала вовсе [568] .
568
Перечислим ивановские тексты четвертого выпуска: «Кочевники красоты», «Мой луг замыкали своды» (без указания, что это из цикла «Песни из лабиринта»), «Печаль полдня», «Фаэтон», «Похороны», «Повечерие», «Обнищало листье златое», «Осень… Чуть солнце над лесом привстанет…» (Антология современной поэзии. Чтец-декламатор. [Сост. Ф. Самоненко, В. Эльснер]. Киев, 1909. Т. IV. С. 472–477). Не вошла «Мэнада» и в предыдущий том «Чтеца-декламатора», где, кроме обоих ивановских переводов из Бодлера, были помещены «Темь», «Кочевники красоты», «Мой луг замыкали своды», «Орлу», «Ропот», «Путь в Эммаус», «Радуги» и «Рокобоец» (Чтец-декламатор. Киев, 1908. Т. III. Новая поэзия. С. 7–11, 30, 49, 222, 277). Некоторая сиюминутность в выборе таких имен, как Николай Ефимов (!), М. Пожарова или В. Башкин, в четвертом томе или Муни (С. Киссин), А. Диесперов и В. Линденбаум, в третьем объяснима теми же задачами.
Ритмомания хорошо вписывается в общий контекст бытовой эксцентричности культуры той эпохи. Художник В. Конашевич вспоминал моду предвоенной Москвы, увлекавшейся кек-уоком [569] и американскими ботинками «с пузыристыми носами, которые не мог повторить ни один европейский сапожник»: «Кое-что, впрочем, оказалось настолько смело, что удержалось недолго. Такой непрочной модой были дамские платья со случайными „декольте“ — маленькими треугольными или ромбическими окошечками где-нибудь на боку или на бедре, в которые сквозило голое тело, ибо под такие платья белья не полагалось. Иногда под этими ромбиками или треугольничками кожа красилась в черный цвет. Не продержалась долго и другая мода — красить (вернее, пудрить) волосы в розовый, зеленый, голубой и прочие совершенно несвойственные волосам цвета» [570] . Паллада Богданова-Бельская признавалась: «Я, нижеподписавшаяся, лицо которой неизменно украшено темными точками мушек, горячо проповедую ношение на лице, на шее, плечах, руках, спине, маленьких из бархата и из шелка или особого состава искусно вырезанных пятнышек, называемых мушками» [571] . В первых абзацах своего «наброска» Паллада обучала их языку черная или золотистая (в зависимости от цвета волос) с правой стороны рта — грусть, внизу у левого глаза — признание в любви, а черная посреди правой щеки — согласие на роман. Далее она давала советы по их форме (звездочка на подбородке, стрелка у левой лопатки острием вниз, проколотое сердце у самого глаза и т. д.), а иллюстрации к ее статье — наглядные примеры в виде не только зверушек и символов, но и самолета, винтовки и теннисной ракетки. Мужской висок был украшен здесь изображением наконечника, ладонь — ящерицей, жираф гулял по женской груди, а скорпион охранял ножку своей хозяйки [572] .
569
О том, что это популярный негритянский танец, подражающий повадкам пуделя, идущего за пирогом на задних лапах, петербуржцам газетчики рассказали еще в 1903 г., см.: Б.п. «Cake-walk» // Петербургская газета. 1903. № 698. 9 февраля. С. 4525.
570
Конашевич В. М. О себе и своем деле. Воспоминания. Статьи. Письма. М., 1968. С. 170.
571
Мушки. Набр<осок> Паллады Богдановой-Вельской // Аргус. 1914. № 18. Июнь. С. 713.
572
Там же. С. 715–716.
Свое место в этой театрализации занимала и декламация, популярность которой нарастала уже с начала 1900-х гг. Э. Миндлин вспоминал о Мандельштаме, что порой было непонятно, когда тот читает стихи, а когда говорит. Он «не позже чем со второй строфы начинал дирижировать второй рукой, первую держа в кармане», причем это относилось не только к собственному, но и к любому прочитанному им стихотворению. Манере Мандельштама петь стихи многие подражали, но, по сути, любое чтение поэтами стихов было превращено в перформанс. М. Волошин читал «скульптурно», выделяя смысл: «Он не скандировал. Слово в его чтении было осязаемо, как скульптура, четко, как вырезанное гравером на меди. Это было скульптурное и живописное, а не музыкальное чтение» [573] . Ф. Сологуб декламировал «раздельно, медленно, степенно, будто раскладывает слова по маленьким коробочкам <…> одинаково колыбельные и громкие гимны, нежные причитания и сладострастные призывы к бичеванию» [574] . Андрей Белый исполнял свое стихотворение о мертвеце, который слышал, как дьякон, отпевая его, звякнул кадилом — «нараспев под „Чижика“» [575] . В мемуарах знаменитого конферансье А. Алексеева рассказан эпизод его совместного выступления с Маяковским в 1926 г. Стиль общения поэта с аудиторией мемуарист описал как «конферирование». Да и сам Маяковский, по его замечанию, «не чурался этого слова» и себя ассоциировал с конферансье [576] .
573
Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники. М., 1968. С. 85, 21.
574
Эренбург И. Портреты русских поэтов. СПб., 2002. С. 110.
575
Аничков Е. Новая русская поэзия. Берлин, 1923. С. 47. Имеется в виду стихотворение «Отпевание» (1906), написанное непростым ритмом.
576
Алексеев А. Г. Серьезное и смешное. Полвека в театре и на эстраде. М., 1972. С. 132–133.
Методика построения «кривых ритма», которой пользовался Андрей Белый в своих работах 1920-х гг., если не входить в детали, состояла в том, чтобы определить в числовом выражении степень ритмической разницы каждой строки друг от друга [577] . «Кривая ритма» всего стихотворения наглядно показывала, насколько ритмически разнообразен данный текст, а дальнейшие расчеты позволяли сравнивать эти показатели в текстах одного или разных авторов. Монотонная работа требует, если соединить примеры Бюхера и трактовку Белого, метра: «Ямб и трохей — размеры топтания (слабо и сильно ступающая нога); спондей — метр удара, легко распознаваемый, когда обеими руками (ладонями) хлопают в такт; дактиль и анапест — метры ударов молота <…>. Наконец, возможно, если идти еще далее, наблюдать три пэонийские стопы на току (в гумне) <…>» [578] . Работа требует скандирования, а творчество — декламации, и в такой перспективе ритм есть жест.
577
Белый Андрей. Ритм как диалектика… С. 88–90.
578
Бюхер К. Работа и ритм. Рабочие песни, их происхождение, эстетическое и экономическое значение / Пер. с нем. И. Иванова. СПб., 1899. С. 72.
Мария Плюханова
«ЧАПАЕВ» В СВЕТЕ ЭСТЕТИКИ ПРОТЯЖНЫХ ПЕСЕН
Последние десятилетия фильм «Чапаев» как одно из центральных произведений советского искусства 30-х годов, вызвавшее восторженную любовь масс и самого вождя, стал, естественно, объектом разнообразных, более или менее остроумных, деконструкций. Уже выявлены скрытые особенности сексуальности главного героя, как легко догадаться, амбивалентной; уже вскрыты невротические черты его поведения; уже весь фильм хорошо вписан в соцреалистический канон, и сам соцреалистический канон вписан в фильм [579] — все, что можно было сделать, сделано, и, таким образом, освободилась возможность воспринимать фильм вне предусмотренных методологических рамок. В наступивший постпостмодернистский период позволим себе сказать, что фильм «Чапаев» не имеет себе равных, и еще не осуществлены усилия, необходимые для того, чтобы оценить роль его в культуре XX века.
579
Добренко Е. Музей революции. Советское кино и сталинский исторический нарратив. М.: Новое литературное обозрение. 2008. Гл. 9: «Поезд шел на Урал…» Миф творения и творение мифа. С. 381–393. Здесь указана новая литература по «Чапаеву».