От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
— Сын мой, — Самбиази ободряюще глядел в глаза Сюя, — ты немало постарался для дела христовой церкви. Она ценит такое рвение и поможет тебе в твоих замыслах. Пушки и люди, умеющие обращаться с ними, есть в Макао. Если тебе придет мысль обратиться туда, чтобы прислали их, я готов помочь. Я дам тебе письмо к святым отцам в Макао, и, мне думается, они не останутся безучастны.
— Да, да, — вскочил с места Сюй, — Ваше письмо мне непременно нужно. У меня нет слов, святой отец, чтобы выразить, как я благодарен за то участие, что Вы проявляете к судьбам Срединной.
* * *
Встречать Мухаляня Нурхаци выехал самолично. Поход, как знал уже, удачным оказался: народу больше пришло, чем уходило. И чтобы показать хурхасцам бывшим, что для него они не пленники, по, как и все, — маньчжуры, Нурхаци на щедроты не скупился. Велел быка забить, Двести циновок расстелить для пиршества. Старшин хурхаских, которые, покорность изъявив, с людьми пришли своими, Нурхаци ещё почтил особо. Чтобы хозяйство завели на новом месте, дал лошадей с быками и рабов, а также утварь и жилище{34}.
* * *
Кося глазом на вана боязливо («А ну придет он в ярость, ведь есть же от чего»), докладчик с усилием, словно была то головешка, держал в руке ответное послание Нурхаци.
Кванхэ-гуна подмывало прогнать докладчика с его бумагами, которые, как правило, наводили тоску и уныние. Он, Кванхэ-гун, и знать не хотел о каком-то там дикаре Ногаджоке, который возомнил о себе, что он чуть ли ни ровня ему, вану, и докучает письмами. Но если б только дело было в них. Ввязался ван в распрю Ногаджока с Сыном Неба — и войско потерял свое, и сильней ещё озлобил Ногаджока. И потому не отмахнется от его письма, как от прошения какого-нибудь там своего янбана.
— Давай читай, — махнул рукой Кванхэ-гун, замирая изнутри от тяжкого предчувствия.
— А если вы мыслите, что Мины подарками пожалуют, то они вас здорово обманули. Все они лжецы и мошенники, и я ненавижу их. Бросьте об этом думать и становитесь плечом к плечу с нами.
Облизнув пересохшие губы, докладчик вопросительно поглядел на вана. Тот, понуро сникнув, вяло махнул рукой: «Давай дальше…»
— Вы должны принести клятву и в жертву Небу — белую лошадь, а черного быка — Земле. После этого я отошлю обратно ваших воевод и ратников. Пусть никогда больше между нами не используется оружие, но лишь кнут{35}.
Кончив читать, докладчик молча стоял, ожидая распоряжения вана.
Хрустя пальцами, он напрягался, пытаясь прервать беспорядочное коловращение мыслей, не находя сил остановиться на чем то. Наконец, выдавил из себя: «Позвать ко мне Учителя»,
* * *
Они давно уже не виделись. И потому, как свободно висело на теле монашеское одеяние, Кванхэ-гуну сразу стало ясно, что Сынъи сильно сдал. Он с явным усилием передвигал ноги, было слышно, как тяжело он дышит. Забыв про свой сан, Кванхэ-гун подскочил к монаху и почтительно усадил его на место. Сам сел напротив.
Когда он ваном стал, Учитель Сынъи поддерживал его своими беседами, советами. «Мне ведомо, — Учитель говорил, — что многие косятся на тебя. И слышать доводилось охульные речи: мол, ваном стал не так, как было заведено в нашей стране. Хм, хм, — ехидствуя над кем-то, ухмылялся сёнса, — а если в прошлом покопаться, то ванами у нас вовсе не всегда по расписанию или завещанию становились. Сам человек, — убежденно внушал Учитель, — немного значит. Иное — его деяния. Что ваном стал ты в обход других, которым вроде бы пристало сидеть на троне государя, то ничего. А ты оставишь память о себе достойную, коль сможешь сделать такое, что сохранится при потомках дальних».
И подал мысль Учитель воздвигнуть дворец Ындэкон-джон. Глаза его тогда, когда он перед мысленным взором Кванхэ-гуна рисовал величие и красоту строения, горели ярко. Теперь они, как четок бусины, поблекли, стерлись, не выражают, вроде, ничего.
— Мне нужен твой совет, Учитель, — торопливо начал первым Кванхэ-гун. — Тебе, видно, известно, какая неурядица приключилась у нас с Ногаджоком. Он мне потом писал, чтоб были мы с ним заодно против Великой страны. Ему ответить приказал я, что быть того не может, чтоб мирно жил с соседями своими. А он не унимается. Опять того же домогается… Снова прислал письмо.
— Верно говорят, — разжал бескровные синеватые губы сёнса, — только тому, кто человеком стал, на пользу грамота идет.
— Все это так, — закивал головой Кванхэ-гун. — Только как вот быть мне? Писать ему опять иль нет?
— Зачем! — пожал плечами монах. — Коль не разумеет он того, что ему пишут…
— Но и оставлять его письма без внимания тоже нельзя, — в голосе Кванхэ-гуна сквозила тревога.
— А отпиши подробно государю Великой страны. Ведь он, считай, твой повелитель. Тем паче, что этот Ногэджок о нем тоже речь ведет в своем письме.
Почувствовал себя так облегченно Кванхэ-гун, словно гора свалилась с плеч. Умильно глядя на монаха, стал сбивчиво благодарить его. Держа под локоть, самолично до выхода довел.
* * *
— Ну вот! Мухалянь побывал в землях Восточного моря, вблизи владений чоухяньских. Удачен ведь поход-то оказался. Но дело прошлое, чего теперь таиться: опаску я питал, как бы не помешали окрестные солхо. А обошлось все. Ван чоухяньскнй, никаней прихвостень, чинить препятствий никаких не стал, — возбужденно, не скрывая радости, говорил Нурхаци на совете военачальников своих и приближенных. — А коли так, — уже лицом посуровев, — то самый раз ударить по никаням. На выручку им ван, сдается мне, спешить не станет. Пока их крепости Телин и Кайюань стоят, никак не можем Ехе завладеть мы. Оно, — корявым пальцем ткнул себе в кадык, — как рыбья кость стоит давно, а вытащить её никани не дают. Все время за руки хватают.
— Ехеские вожди в большом долгу у нас, — вставил старший бэйлэ Дайшань. — И время самое пришло сполна с ними расквитаться.
— Ну а сперва стереть с лица земли нужно Кайюань с Телином, — с усмешкою недоброй произнес Амин, — чтоб негде было ехесцам просить подмоги быстрой,
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Три раза уже стояло солнце над головами воинов Нурхаци с той поры, как они пошли в поход на Кайюань. А. утро дня четвертого было похоже на сумерки: через густую пелену дождя солнце пробиться не сумело, и день был цветом сер, как старое, линялое тряпье. Река, что в силах не была вместить всю воду, которая с небес стекала, вышла из берегов и разлилась широко. Густое месиво вспухшей от избытка влаги земли задерживало бег коней и ход пеших. Казалось, небо вознамерилось если не оберечь Кайюань, то по меньшей мере оттянуть тот миг, когда на крепостные стены хлынет водна маньчжурских ратников.