От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
— Позвал тебя я вот зачем, — окинув внимательным взглядом Кана с ног до головы, сказал Нурхаци. Наверное, уже пора известить правителя твоей страны, что ты и твои люди живы-здоровы. Живете у меня. А то твой государь и домочадцы тоже толком не знают, — ухмыльнулся, это говоря, — где вы и что. И потому, — тут вновь лицом посуровел, — двоих-троих своих людей, кто звания, понятно, небольшого, можешь отправить к себе на родину, чтоб рассказали…
* * *
— Ну что, готовы?
— Да, господин, — дружно ответили трое слуг. Двое из них его, Кана, а третий Кима. Как старший, Кан двоих отправил от себя, а одного сказал, чтоб Ким послал.
— Постойте-ка, — остановил Кан слуг, которые уже было поехали. — Мне надобно еще кое-что сказать.
Спешившись, все трое подошли к товансу. «Ты пока постои», — коротко бросил Кан человеку Кима и, отведя в сторону своих слуг, что-то шепотом им проговорил.
— Давай-ка мы проверим, — подойдя к слуге Кима, объявили посланцы Кана, — что взял с собой в дорогу.
— Письмо вот, видно, господин, — старший по возрасту из слуг подал Кану вчетверо сложенный прямоугольник бумаги. — В сапог засунул.
Где-то внутри захолодело и стало тяжко на душе. Страх переполнил все нутро и потом липким выступил на лбу. «А если бы бумага эта попала к Ногаджоку? Прежде чем отпустить наших людей, он наверняка проверил бы, что при себе они несут. И на тебе — подробнейший отчет о том, какое войско Ногаджока, вооружено как и снаряжение какое… По мнению Кима, это доклад на имя вана, и, сделав так, он выполнил свой долг. Но для Ногаджока — это донос лазутчика из вражеского стана. Свидетельство того, что мы — и Ким, и я — покорность изъявили, лицемеря. В душе же зло замыслили.
Что делать? Письмо порвать, обрывки сжечь? И будто не было его в помине. И так спасти себя и Кима… А стоит ли того он? Он думал разве обо мне, когда вынюхивал, разузнавал, писал это письмо? Тайком все делал от меня. Хотел в усердии своем уверить вана: вот я каков, хотя в плену, но не смирился и про врага все вызнаю, не то, что этот Кан.
Нет, тут даже дело не во мне. Кто знает, доведется ли опять увидеть Сеул? Откуда знать, что Ногаджоку в голову завтра взбредет? Ясно одно — усугублять вражду не надо с ним. Так наказал мне государь. Не думаю, что Ногаджок поверил нам, что искренни мы были, когда в покорности своей клялись. Ведь знает он: не разгроми его маньчжуры войско Минов, его бы самого, попался если бы живым, заставили лизать бы сапоги китайского начальства, прежде чем голову ему снести и водрузить ее на шест. Нет, сейчас для нас всего важнее доверие Ногаджока. Своею кровью его укрепит Ким».
Кан норовил идти быстрее, чтобы скорее избавиться от неизвестности, сомнений тяжких. Но эта тяжесть в ноги отдавала, задерживала шаг.
— Мне нужно срочно видеть государя, — с трудом он выдавил, — у него словно перехватило горло. — По делу крайне важному.
— Сейчас доложу, — отозвался старший из охранников, стоявших у входа в покои Нурхаци.
— Ну говори, зачем пришел, — сказал Нурхаци и в сторону отложил бумагу, которую читал он до того. Под настороженным, угрюмым взглядом Кан тяжело задышал, лихорадочно думая, с чего лучше начать. Те слова, которые он было загодя приготовил, вылетели из головы при звуках резкого, требовательного голоса. «Вот», — только и нашелся, что сказать, Кан, протянув бумагу{27}.
Движением быстрым пальцев Нурхаци осторожно подхватил письмо и, положа его перед собою на низкий столик, разгладил лист рукою, прихлопнув сверху, коротко сказал; «Ступай пока».
Кан попятился спиной к выходу. И уже выйдя из помещения, все чувствовал на себе испытующе-настороженный взгляд Нурхаци. Таким же он показался Кану, когда день спустя он уселся напротив Нурхаци, явившись по его вызову.
— Ну, как с ним быть? — скрестил руки перед собой Нурхаци.
— С кем? — словно не понимая, о ком идет речь, осторожно спросил Кан.
— Ас этим, чье письмо принес ты днями?
—
— Добро, — слегка вздохнув, Нурхаци протянул{28}.
* * *
Раскрыв глаза, проснувшись утром, Кан снова их закрыл. Он дома побывал во сне и чувствовал себя там так приятно. А пробудившись и взглянув лишь мельком на вымазанную глиной стену, почувствовал, как будто камень лег на грудь. В плену по-прежнему он у дикарей. Одно лишь утешение, что жив. Но жизнь такая тоже в тягость. Но сколь ни тяжело житье в плену, хотя обид от Ногаджока не видел он, в стрельбе из лука на нем пока никто не упражнялся, а оборвать существование свое рука никак не поднималась. «Я, — так уверял себя, — нужен домочадцам, которые не пожалеют ничего, узнав, что я в плену, чтоб выкупить меня. «Зачем мне убивать тебя? — как-то сказал мне Ногаджок. — Тебя послал твой государь, и с ним я посчитался, войска лишив его. Из воинов тех, которых он отрядил на помощь Минам, обратно многие уж не вернутся. Мертвы они. Что с них возьмешь? Польза лишь здешнему зверью да воронью. Плотью их кормятся. Сыты, без лишних хлопот. Да если бы даже живы остались, попав к нам в плен, какая мне от них пожива? Корми да сторожи. А ты — иное дело. Военачальник и богат. Так вот и поделись со мной имуществом своим, которое осталось дома, тогда и отпущу тебя обратно. А сколько и чего с тебя возьму за выкуп, I скажу я позже. Когда обдумаю все на досуге».
После того, как так сказал Нурхаци, зарубку не одну ещё на палке сделал Кан, считая дни, что он провел в плену.
Встав с лежанки, Кан взял эту палку и нанес надрез. А сколько будет их еще? «Боюсь, не хватит палки, — Кан вздохнул, — новую придется брать».
От шума распахнувшейся двери у Кана внутри словно что-то опустилось. Так бывало в предчувствии важной вести или значительного события. Кан выжидательно уставился на вошедшего медзигу. Так просто тот в такую рань бы не пришел. Медзига, крякнув, самым обыденным голосом объявил: «Государь завтра отправляет ваших людей с письмом к вану. Если будешь писать ему или своим, то заготовь письмо».
И тут он вспомнил журавля, что у него когда-то во дворе томился. Стоял понуро он в углу двора, подбирая перебитое крыло. И вдруг заслышал крик он журавлиной стаи, что пролетала в выси, прыгать стал, взлететь не в силах. И чтоб услышали его, пытался крик подать, но тут людей завидел. И крик застрял где-то внутри, и хрип вместо него негромко прозвучал. А стая мимо пронеслась, собрата своего не видя и не слыша.
Потоком слов готов был разразиться Кан, когда увидел в путь собравшихся людей. Для трех чиновников-маньчжур и толмача дорога впереди — в страну чужую и враждебную. Не просто в гости едут. И потому они насуплены, глядят настороженно на Чан Ынгёна. Он подчиненным был у Кана, а сейчас вот едет на побывку, едет домой, не спрашивая Кана позволения. Чану сказал немного ювансу: «Это для государя, а это моим домашним». Письма отдал дрожащими руками. Они сказали за него частично, как он взволнован, опечален, что не настал еще тот час, когда бы мог домой вернуться. Слова, которые сказать хотелось, застряли в горле. И тут он вспомнил журавля…
* * *
Докладчик, прочитав послание, умолк. Ван тяжело сопел, глядя куда-то вбок. «Что-то темнее вроде стало, — пробормотал себе под нос, мельком взглянув вокруг, и, расценив молчание докладчика как знак согласия, что было мочи завопил: Зажечь светильники! Все, какие есть тут!» Блики огня на стенах заиграли, запахло едко гарью. Ван, молча и кося глазами, морщил лоб, решить что-то пытаясь. Слова послания Нурхаци никак с ума не шли и будто там звучали неотступно.