От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
— Ну вот теперь, — уединившись в тронном зале, сам говорил себе ван, — считай, что ее нет. Она жива еще, а будто в склепе. Итак, врагов внутри страны, которые б могли мне чем-то угрожать, пожалуй, нет.
И у государя Великой страны нет повода быть недовольным мною. Потрафил я ему, послав против злодея Ногаджока ратников своих. А полководцы, что их повели, доверие мое стараться будут оправдать, поскольку двое их. И каждый хочет усерднее другого показаться.
По подлокотникам захваченного трона опять провел руками Кванхэ-гун. «Опять же вот, и тут их двое, — он продолжал беззвучно говорить с собой. — В соседстве ближнем у меня сейчас их двое: Великая страна и владение Ногаджока. То, первое, подальше будет, а второе, считай, под боком. И тут приходится держать ухо востро, особенно, как свара между ними разгорится. Решу-ка я вот как: наше войско выступит на подмогу Великой стране и там на месте разберется: кто будет верх брать — того держаться. Об этом всем уже я Кану наказал{13}.
* * *
Растеряв из-за расстояния и толщины дворцовых стен первоначальную силу своего звучания, Большой колокол приглушенным вздохом, словно сожалея, что день кончился, напомнил о наступлении ночи. Отзвуки его еще, казалось, не покинули тронного помещения, как на пороге неслышно появилось двое евнухов.
— А, — поднялся с места Кванхэ-гун, — пора идти в молельню.
Он шел набычась, тяжело сопя. За ним неслышно следовали слуги. Их приход прервал было рассуждений нить, но вот она опять соединилась: «Как там дела у Кана с Кимом? Не пожалею свеч, молить я буду Небо, чтоб помогло оно мне выбраться из этой передряги с Ногаджоком».
В приземистом, без окон помещении, чадя, оплывали свечи. Их неяркий огонь от нехватки воздуха трепетно вздрагивал, отбрасывая слабые блики на стены. Моление затянулось. Осторожно ступая, евнухи убирали огарки и ставили новые свечи.
Излив в мольбах Небу свои страхи и опасения, Кванхэ-гун почувствовал облегчение и умиротворенно прошествовал в опочивальню.
* * *
Несколько дней яростно бился о сопку ветер. Его словно приводил в неистовство тяжелый шелковый стяг, — водруженный на ее вершине. Толстое древко знамени под ударами ветра гудело, но не сгибалось, а полотнище то разлеталось, то спадало. Затихал в бессильной ярости ветер, отступаясь на время от стяга, чтобы с новой силой приняться за него.
— Вон оно, чаосяньское войско, — срывающимся от радости голосом закричал юцзи Цяо Ицзи, показывая на знамя, и поспешил со своими людьми к спасительной сопке{14}. За остатками отряда Цяо неотступно шли маньчжуры бэйлэ Амина и Хурханя. Им не терпелось добить уцелевших после недавней схватки.
Переведя дыхание, юцзи стал сбивчиво рассказывать, как весь отряд его был разгромлен, что, видно, неоткуда ему и Кану ждать подмоги. «Наши пешие ратники и наши воины, — поведал Цяо, — считай, все полегли в урочище Фуча{15}. Того бы не было, наверное, — вздохнул Юцзи, — если б не ливень. Он вымочил весь порох и оружие огненного боя, которого у дацзы не было. Стрелам же дацзы дождь не помеха»{16}.
Досады не скрывая, Кан кривил рот: «Считай, навел на нас людей Нурхаци этот юцзи». Но вслух сказал тому: «Конечно, будем держаться вместе. Тут, — жест широкий сделал, — места хватит всем. Так что располагайтесь».
Едва юцзи ушел к своим, Кан горестно вздохнул: «Ён-ван прогневался. Знать, не доволен он, что мы на рать пришли сюда. Причин тем более не вижу, — сказал следом себе, — идти наперекор наказу государя».
«Не двигаться, стоять на месте», — распоряжение отдал товансу своему войску. А исиум, что распластался на боевом знамени, ощерив пасть и вытянув длинный раздвоенный язык, как будто недовольный тем, что сказал Кан, весь трепетал и бился в ярости, бессильный не то, что защитить, но и сойти на землю с ткани. И словно в знак согласия с ним, задорно развевался конский хвост у древка, а на оконечности его — павлиньи перья. «Можно подумать, — горько усмехнулся Кан, — что победили мы, а не Ногаджок». И к стягу подойдя, негромко бросил порученцу: «Убрать его».
— А как же быть с чяндэ? — спросил у старшего его помощник бесстрастным голосом с видом таким, как будто спрашивал: «А отпадет сегодня ночью тот желтый лист на дубе одряхлевшем, что рядом с чяндэ?»
Кан промолчал. Не глядя на Кима, вяло махнул рукой, но не сказал: «Да будь, что будет». — «А ведь чяндэ, — подумал следом, — на время делается. В походе только. А он окончен, видно».
— Горчичный стебель, — Ким пробурчал себе под нос, но так, что слышал Кан. Раздумывать не стал, однако, тот, подразумевал кого или что помощник: его ли, Кана, или уже ненужное строение.
Уединившись у себя в шатре походном, Кан склонился над листом бумаги. Потом велел позвать толмача Пак Сон Ге. «Вот тебе письмо. Свезешь к людям Ногаджока, — сказал негромко. — И дождись ответа».
Выйдя из шатра, Кан глядел, как, осторожно ступая, конь Пака спускался вниз, В посвисте ветра за спиной, казалось Киму, расслышал он злорадство. Уж не растрачивая более себя на схватки со стягом, ветер настойчиво дул Паку в спину, в хвост лошади его, как будто подгоняя.
Под настороженными взглядами четырех бэйлэ Пак Сон Ге чувствовал себя неловко. Делая над собой усилия и часто облизывая пересохшие губы, он пересказывал точь-в-точь все, что было написано в письме Кана. «Мы пришли сюда не по желанию — говорил Пак, стараясь, чтоб голос звучал как можно убедительней. — Ранее вакэ совершили вторжение в нашу страну. Захватили наши города, грабили нашу землю. Когда мы бедствия великие терпели, «Отец Чосон», то бишь владыка Минской державы, помог нам войском своим, и вэном были изгнаны. А ныне ради лишь того, чтобы отблагодарить правителя Высокой страны, пришли сюда мы»{17}.
Увидя, что последние слова вызвали недобрую ухмылку у одного из бэйлэ и смешок у другого, Пак в какой-то момент сбился и, уже горячась, продолжил: «Если вы успокоите нас, то мы тут же перейдем на вашу сторону». Судорожно сглотнув слюну, Пак кончил так: «Там, в ставке главноначальствующего Кана, только наши, корейские войска. Из минских ратников у нас укрылись лишь один юцзи да сопровождающие. Мы их вам выдадим, конечно»{18}.
— Ладно, — ответил старшин из всех, бэйлэ Дайшань, — ты подожди пока. Дадим ответ тебе мы вскоре.
Однако время не ждало. В том бэйлэ отдавали все себе отчет. Пересылать отцу письмо да ждать потом еще ответа — дело грозило затянуться, и надолго. А войско чоухяньское-то было цело, и всякое могло случиться. Посовещавшись меж собой, бэйлэ сказали Паку так: «Коль вы намерены нам покориться, то пусть сперва к нам явится ваш главный военачальник. В противном случае — мы будем воевать».
Послание ответное прочтя, Кан порешил из-за себя поторговаться. Сам не поехал он к маньчжурам, а послал к ним человека так сказать: «Если мне сегодня ж, перед закатом, выехать, то опасаюсь, как бы войско мое не всполошилось и не разбежалось. Поэтому пусть первым приедет к вам сдаваться мой помощник».
— Согласны, — так бэйлэ Кану отвечали.
Лоснящийся от жира рот бэйлэ Дайшань утер ладонью левой руки, а правой хлопнул по плечу сидевшего С ним рядом Кана. Поежился слегка военачальник. «Ты верно поступил, — повернув к Кану раскрасневшееся от вина лицо, прохрипел Дайшань. — Ведь за пять дней каких-то мы обратили в грязь такую рать огромную никаней. Где уж твоему-то войску было перед нами устоять? Да ладно. Пей сейчас и ешь. Мы угощаем, а наш отец тебя еще получше встретит».
Поутру Кана и прочих корейских военачальников повезли в ставку Нурхаци. Отъехав немного, Кан придержал коня и оглянулся. На вершине скалистой сопки Гулаку уже не развевался его стяг. Задержав взгляд на вершине, Кан скользнул взором по подножию сопки и тронул коня. Скала живо напомнила ему превратности собственной судьбы: то сидел в чяндэ на вершине горы как предводитель войска, теперь же трапезовал у ее подножия с теми, против кого пришел воевать. «О, Небо, — подумал про себя Кан и вздохнул негромко. — Все мы выполняем свой долг. Только по-разному его мы исполняем. Юцзи Цяню долг велел повеситься. Мне — в дружбе клясться дикарям».