От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
К весне той, памятной, отец-ван слег. Обыкновению изменив, уже не выходил в дворцовый сад он полюбоваться цветением сливы. И тронный зал стал пустовать. В личных покоях ван уединился. «Почти что не встает, — шептал на ухо одному из сыновей его, Кванхэ, верный человек,_больше лежит». От этих слов как часто билось сердце и на ладонях выступал пот. «Видно, ван умрет вот-вот. И кто тогда сядет на трон? — Кто поспешит и ждать не станет? — Так говорил себе наложницей рожденный Кванхэ-гун. — А я-то уж не стану медлить. В отличие от тех двух вана сыновей, которые на трон права имеют, надеяться мне нужно только на себя».
— Государь умирает, — эти слова, которые выкрикнул слуга, выйдя из покоев вана, разнеслись по всему дворцу и за его пределы. Кванхэ напрягся весь, как тигр перед прыжком, никак себя не выдавая. И, затаившись у себя, известий новых ждал.
В помещении, примыкавшем к королевским покоям, собрались придворные. Томительное, напряженное ожидание читалось на многих лицах. Оно усилилось, когда из комнаты вана вышел евнух, держа в руке листок бумаги. «Когда я умру, — гласила записка, — пусть Кванхэ-гун будет добр к наследнику-отроку»{5}. Прочтя записку, сановники тут же послали её куну. С ней ознакомившись, ничем себя не выдал он, поклоном выразив почтение к воле вана. Второй записки, что послал умиравший отец, кун не читал сам, но содержание ему её пересказали слово в слово. «Семи сановникам государства. Я умираю. У меня лишь одно желание. Мальчик юн, и меня не будет здесь, чтобы увидеть, как он возмужает. Обращайтесь с ним ласково»{6}.
Ван повернулся к стене и замер. Лекарь, что не покидал королевских покоев, склонился над недвижным телом и отошел, сокрушенно разводя руками.
Пальцами крепкими держа печать, вчерашний сын наложницы и вана Кванхэ-гун, а нынешний правитель Чосон скрепил указ свой первый: «Чвасана Ю Енгуна в ссылку».
С первым врагом внутри управившись, уведомил, как повелось, владыку Великой страны, что ван теперь в Корее — Кванхэ.
— А почему не старший сын покойного, Имэ-гун, стал чаосяньским ваном? — насторожился минский двор. — Нужно доподлинно узнать, в чем дело тут{7}.
— Что будем делать? — спросил ван своих наперспи-ков, когда посланец минского двора в Сеул ради дозпа-ния прибыл. — Ведь Имэ нет сейчас в столице. Он в заточении на острове Кёдон.
— Сдается мне, — первым ответил Ли Ичхуп, — что хлопотно вести его сюда. Достаточно будет того, что голову его покажем посланцу минского двора.
— Нет, нет, — затряс седою головой престарелый Ли Ханбок, — этого никак делать нельзя.
— Ну ладно, — согласился Кванхэ-гун. — Пусть привезут Имэ в столицу.
От отвращения лицо у минского посла перекосило все. Перед ним стоял мужлан какой-то. Весь грязный, волосы висят патлами. Вместо одежды— вонючие лохмотья. «Извольте лицезреть, как Вам было угодно, Имэ-гуна», — с почтением в голосе представил куна Кванхэ-гун. Минский посол оторопело поглядел на вана и замахал руками: «Довольно, видеть больше не хочу его» — и нос зажал, так смраден был мужик, которого за куна выдавали. Отправлен был Имэ обратно туда, где в ссылке прежде находился. И там остался навсегда. Ему по предписанию вана отравы с нищей дали.
Наказ отца заботиться о сводном младшем брате Кванхэ-гун из памяти своей не выбросил. Юнца, которому лет было шесть иль семь, отправил в ссылку на остров Кан-хвадо, подальше от столицы. А матери его, вдовствующей королеве, сказал: «Мне батюшка велел заботиться о братце. Ему столичный воздух вреден, а там, на Кан-хвадо, так дышится легко!»
Напрасно в стены колотил и звал на помощь мальчик-принц, когда невыносим стал запах гари. Печку под комнатой его поставили нарочно, чтоб удушить наследника престола. Так сделать надоумил любимчик вана Ли Ичхун{8}. На пальцы поглядев свои, Кванхэ-гун глубокомысленно изрек: «Никто сказать не может, что руки я испачкал кровью брата».
Из тех, кто более всего опасен был, осталась королева-мать. С нею управиться сложнее было. В том отдавал себе отчет Кванхэ-гун. Она лишилась сына-малолетки, и мира от нее никак не жди. Враз не покончить с ней — опасно. Смутой великой дело может обернуться. А лучше будет, коль исподволь свести ее на нет.
И для начала Кванхэ-гун приказал, чтобы вдовствующая королева оставила свои хоромы, а жила в его дворце. Не в ссылке, но и не на свободе. Что делала, что говорила— теперь известно вану все: здесь даже стены слышат.
Известно также вану, что ненавидим он в стране. Трон силой и обманом захватил и площадь главную столицы чуть ли не в бойню превратил. Вельможа, что чэ-саном был при прежнем ване, был палачом распластан вдоль спины{9}. А сколько было срублено голов простым и знатным!
— Вот если б вдовствующая королева взяла бразды правления в свои руки, — все чаще стали говорить то там, то тут, — тогда бы жить всем легче стало.
Об этих разговорах-пересудах доносчики спешили рассказать и на словах, и на бумаге вану. А как тут не спешить, когда казна пустеет на глазах? Чем раньше рвение свое покажешь государю, тем награжден быстрее будешь ты.
— Ну, коли так, — скрипел зубами Кванхэ-гун, — тогда мы скажем про нее такое…
— Она колдунья! — провозгласили королевские глашатай. — Ходила на могилу матери вана и колдовала там, желая так наслать на вану порчу{10}. Напрасно надрывались глашатаи, никто не верил в это колдовство.
— То ничего, — утешил усан Хан Хёсан. — Найдем для бабы этой мы не одно, а десять обвинений. В какие-то из них поверят все равно.
Вот в десяти проступках тяжких обвинили вдовствующую королеву. Сводились к одному, однако, все они — всемерно норовила помешать тому, чтоб нынешний сидел на троне ван. И для того просила даже страну Вэ вмешаться: послать войска и свергнуть власть в Сеуле{11}.
— Это — измена государству, — побагровев лицом, ван потрясал докладом, в котором Хан перечислял проступки. Придворные молчали, очи потупив.
— За преступления свои, — возвысил голос ван, — вдовствующая королева заслужила смерть. Но я великодушен и дарю ей жизнь. Однако наказание она получит. Для назидания другим, — многозначительно добавил Кванхэ-гун.
— Отныне вдовствующая королева, — гласил указ вана, — ничего не будет получать из казны. Отменяются визиты почтения, ее брачное свидетельство подлежит сожжению, и все ее праздничные украшения изымаются. Отныне она не имеет права покидать личные покои, где будет находиться под стражей{12}.