От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
«А, — усмехнулся Сюй, — ведь сегодня же пятое число пятой луны. Двойной праздник: празднуется память верного своему долгу Цюй Юаня и отмечают свой день тещи». Отмечая память Цюя, люди объедаются чунцзы, на разукрашенных «драконовых лодках» катаются по озеру Сиху и каналам. А тещи собирают дань от своих зятьев. Каждый зять в этот день должен подарить теще шесть или восемь цзинь пиба, сорок штук чунцзы, сорок утиных яиц и две желтые рыбы. И попробуй какой зять забыть о своем долге! Теща не отстанет и будет настойчиво требовать полагающегося ей подношения. Недаром, говорят, иные зятья справляются у даосов, торгующих разными снадобьями, пет ли у них средств, изгоняющих тещ.
А вот и сам хозяин, достопочтенный Ли Цзицзао, спешит навстречу. Радостно обнимает, ведет в дом. У косяка двери прибито подобие меча из листьев аира и прикреплен пучок «травы долгой жизни». Чуть задержавшись, Сюй дотронулся рукой до листьев и травы. Вид этого меча, как верят люди, приводит в ужас не только насекомых, гадов, но даже демонов. «От дьявола спасает крестное знаменье, — словно оправдываясь, Ли обронил. — Но, — пожал плечами, — заведено давным-давно у нас каждый год, в 5-й день 5-й луны, на двери вешать эти листья и траву».
Остатки дня до самой ночи Сюй провел в беседах с другом, смакуя доброе вино из Шаосина.
Хозяин спал еще. Будить его не став, велев сказать ему, когда проснется, что будет после полудня, Сюй отправился на озеро Сиху.
Во всем Срединном государстве вряд ли сыскать прекрасней город, чем Ханчжоу. Кто станет оспаривать такое мнение. Но без Сиху Ханчжоу нет. Так говорил себе не раз Сюй Гуанци. Сиху словно кусок нефрита, а остальное все — его оправа.
Сейчас, правда, вода желта от ила. Дожди шли долго. Взмучена вода. И сколько не гляди, в ней живности не видно. А есть она: змеи, рыба, черепахи. Что это так, Сюй знал не по рассказам. С месяц назад, восьмого дня луны четвертой, благочестивые последователи ученья Фо на бергу Сиху свершали «обряд освобождения жизни». Заранее пойманных самими или купленных змей, лягушек, птиц приносят сюда и выпускают на волю. Верят, что это доброе дело будет поставлено им в заслугу при очередном перерождении и сделает существование их сносным в нынешнем обличье. И если б это только помогало, тогда б, наверное, все стали истыми последователями учения Фо.
Конечно, живность есть в Сиху. Но вот живет ли там Золотая Корова? Ли Таоюань книжку составил из рассказов древних жителей Ханчжоу. Те говорят о Золотой Корове. Она изменчива в своем обличье. Вид может менять от любого животного до человека. А появляется всегда возле ворот «Текучего золота». Встречался ль кто с ней в наши дни, трудно сказать наверняка. Иной, лившись пьян, болтает, что видел ее и даже чуть ли не держал ее за хвост.
Большая, тяжелая лодка бороздила мутно-желтую воду. Сюй жадно, словно попал сюда впервые, вглядывался в открывавшиеся взору виды. Вот замер на поверхности воды островок «Три башенки в лунном отражении». А знаменит он храмом Кун-цзы. Завидя очертания его, Сюй непроизвольно потрогал ткань одеяния своего. Сюда, в храм Кун-цзы, высшие сановники провинции приезжают для преклонения весной и осенью, в дни перемены зимнего парадного платья на летнее и наоборот. «Лето сейчас, — отметил Сюй, — менять одежду время не пришло еще. А так мне нечего, пожалуй, делать там. Нужно спешить вон к тому острову, где высится храм «Чжунлемяо» в честь Юэ Фэя «Верного» и где его могила тоже».
— Позор и слава ходят рядом. Верней, стоят, — поправился Сюй Гуанци, направившись к могиле Юэ Фэя. К ней на пути стояли изваяния тех, кто был повинен в гибели героя. Тут все они — первый сановник Цин Гуй с женой своей Ванши. Это она подбила мужа, чтоб он оклеветал Юэ Фэя и тем обрек его на смерть безвинно. А в стороне от этой пары — полководец Чжапчжун, который бросил Юэ Фэя, когда тот в помощи нуждался, и двоедушный Мо Цзисюань.
Цин Гуй повержен на колени, со связанными сзади руками. Спину согнув, не в силах разогнуться, а рядом с ним жена разнагишенная, как он, по пояс. «Терпи-терпи, злодей», — приговаривал пожилой чиновник невысокого ранга, бросая комки грязи в Цин Гуя. «Гляди-ка, как я с твоей женою забавляюсь, — злорадно щерил рот молодой парень, хватая Ванши за чугунные груди. Не нравится? А вот тебе еще», — и смачно, как верблюд, плевал в Цин Гуя. Тот все безропотно сносил: грязи комки, удары палки, брань, бесчестие жены.
Губы поджав, Сюй Гуанци прошествовал милю. Ему, обладателю высшей ученой степени, члену Ханьлиньюань, христианину, не пристало столь низменным образом, как делают эти, выражать презрение к предателям. Чтить память героя, защитника страны, разве не значит проклинать повинных в его гибели?
Содержание надписей на каменных плитах перед могилой Юэ Фэя было известно Сюю хорошо. Однако не удержался он, чтоб, шапку сняв, с благоговением глубоким их вновь не перечесть. В безмолвии потом стоял он, голову склонив, у могилы, над которой полушарием высилось надгробие. «Увы, — сокрушался Сюй, идя обратно, — не воин я, как Юэ Фэй. И если не мечом, так кистью стану я сражаться!»
* * *
Обоих корейских военачальников поместили вместе. Им отвели обычный дом, сложенный из бревен и обмазанный землей. Внутри было сумрачно: небольшие оконца, заклеенные промасленной бумагой, пропускали мало света. «Вроде загона для скота», — не удержался Ким, оглядевшись вокруг. Кан промолчал. Конечно, по его рангу, приличествовало бы более достойное помещение. Но в нынешнем положении особенно привередничать не приходится. Жив остался, и это главное.
Ким прошелся взад-вперед. Ступал он тяжело, словно желая удостовериться, сколь крепок глинобитный пол. Кан сел, полузакрыв глаза, он наблюдал за Кимом, размышляя: «Всегда готов помочь мне оступиться. Не может мне простить никак, что я был, а не он, назначен товансу».
— А дальше что? — кривя зло губы, спросил Ким. — Что дальше с нами будет?
— Мы побеждены и в том признались. И кто взял верх, тот и решает, что делать с тем, кто у его ног лежит.
Последние слова напомнили Киму унизительную сцену челобитья. И, не зная, куда деться от захлестнувшей его ярости, он быстро заходил из угла в угол.
— Позор мы свой должны смыть непременно, — остановившись перед Каном, воскликнул Ким. — Мы дикарю поклоны били. Что может быть позорнее, чем это унижение?
— Сейчас, — негромко отозвался Кан, — не время думать нам, как Ногаджоку отомстить. Все сделать нужно Для того, чтобы домой вернуться и отвести угрозу от нашей страны. Он, Ногаджок, ведь вправе отомстить нам Всем, раз мы пришли воевать. С ним лучше в дружбе быть и понапрасну не дразнить.
Молчал Ким, недобро прищурив глаза, возле скул под морщинистой кожей затвердели желваки. Чувствовал Кан, что его помощник не согласен с ним, но словами этого не выражает. Для них обоих словно не хватало воздуха в этом просторном строении. Днем они избегали оставаться вместе, и сводила их под одним кровом только ночь.
В сумерки неяркий огонь светильника разжижал густоту мрака, но был бессилен разогнать плотную пелену отчуждения, разделявшую двух земляков, оказавшихся на чужбине, в плену.
Однажды поутру за Каном пришли и повели его к Нурхаци. Какое дело — не сказали, и, пребывая в неведении, Кан в волнение пришел. Узнать хотелось поскорей и в то же время не хотелось, а вдруг это конец? Стал вспоминать, что ночью лаяли собаки. И оттого не раз он просыпался. А сколько времени было, когда услышал лай? Сказать с определенностью не мог. Если не наступила полночь, то, значит, непременно умрет сановник. Но кто? Ведь двое в доме нас… Но нет, наверное, уж ночь была на исходе, и дело шло к утру. Как лай услышал и проснулся, так больше уж, считай, не спал, а так, больше дремал. «А это ведь не так уж плохо, — приободрился Кан, — хоть возвращение и нелегкое случиться может, но все же возвращение».