Откровенность за откровенность

Констан Поль

Тогда, после пожара в мидлвэйском доме, Механик перевез свои многочисленные инструменты, сложные и чувствительные, к родителям, на другой конец города, в зажиточный район, где обеспеченность и уверенность в завтрашнем дне были культом. Туда же отправили и Кристел — там ей будет спокойнее, пока дом приведут в порядок и отмоют. Но девчонка повсюду совала нос, выискивая хоть какие-нибудь следы, — можно подумать, что старшие не о ней заботились, а наоборот, скрыли от нее нечто важное и самым непосредственным образом ее касающееся. Она таки обнаружила в щели между половицами глаз какой-то из своих плюшевых игрушек, лопнувший от огня. Вот видишь, вот видишь, рыдала она, тыча матери в лицо свидетельство катастрофы.

Она подозревала ее в чем-то непростительном, но трудно было понять из этих яростных нападок, что именно вменяется в вину — что подожгла дом или просто-напросто лишила ее зрелища. Глория, у которой, сколько она ни отмывала руки, сажа въелась в морщинки неопровержимым доказательством, терпеливо переждала грозу, отнеся ее на счет запоздалого испуга. Она бы все равно не поверила, что Кристел горюет в основном об из ряда вон выходящем событии, в котором ей не довелось поучаствовать и стать в собственных глазах SO SPECIAL [12] , — недаром духи, которыми пахли в тот год все девчонки, так и назывались: «SO SPECIAL».

12

Такой особенной (англ.).

Авроре вспомнилось, как солдаты отнимали у нее Лапочку, от которой уже плохо пахло. Они разжали ее пальцы один за другим, разогнули и приподняли локоть, удержали руку, которая тянулась снова схватить. Потом с нее сняли прилипшие к коже лохмотья — все, что осталось от желтого платьица. Ее закутали в простыню, а обуви у нее не было. Аврора до сих пор чувствовала тепло пепелища под босыми ступнями. Она сдирала с рук и ног тонкую серую пленку, похожую на паутину. Для ночлега солдаты соорудили хижину из зеленых стволов, которые потрескивали ночью, отдавая звездам солнечное тепло. На них выступал белый сок, густой, как молоко, его пили прозрачные ящерицы. Отяжелев, они падали на землю, а там на них набрасывались муравьи, присасывались, силясь прогрызть брюшко.

Дней десять отряд добирался до Яунде, где их ожидали; в ошеломленно-сочувственной атмосфере Аврора переходила из рук в руки, женщины прижимали ее к груди, мужчины высоко поднимали, все хотели отдать ей комнаты своих детей, кроватки своих детей. Еще несколько дней вокруг нее бушевали трагические страсти, а она не знала, что делать со всеми вещами, которые ей совали в руки, с едой, которую запихивали в рот, зажмуривалась, чтобы не видеть смотревших на нее людей, и гладила пальцем светлую шелковистую щеточку, отраставшую на голове.

Потом настал день отъезда в Дуалу, но сначала ей должны были купить туфли. Она ужасно этого хотела, чтобы было хоть что-то по-настоящему ее: ведь здесь ей дали все чужое, а ничего своего у нее не осталось, — и очень боялась, что люди, пообещавшие их ей, не сдержат обещания. Ну когда же мне купят туфли? — без конца повторяла она упрямо, настырно, и никакие заверения не помогали, пока ее не отвели в магазин. Там она опять показала норов: не захотела идти в детскую секцию. Расположилась в отделе мужской обуви, показала на ботинки со шнурками сорокового размера и уперлась на своем. Ей дали эти мужские ботинки, она несла их, а шла по-прежнему босиком.

У всех, кто видел ее с пирса, защемило сердце: такая кроха со светлым пушком на головке, решительно, как большая, села в шлюпку, выходившую в море, где пассажиров на канатах поднимали на борт парохода. Супружеская чета, уезжавшая на лечение в Виши, должна была присмотреть за ней во время плавания. Мужчина взял ее на руки, а женщина попыталась забрать у нее картонную коробку.

Глории казалось, что и сегодня под мышкой у Авроры зажата какая-то невидимая коробка. Она чувствовала, что

та близка к крику, который вырвался у нее на палубе, когда добрая женщина хотела взять коробку, близка к тому ужасному горю, что обрушилось на нее, когда она поняла, что родителей нет и никогда, никогда больше не будет. Ее кулачок так и сжимал материнскую юбку, за которую она хотела удержаться.

Когда Аврора обернулась, босая, с голыми ногами, в одной футболке, служившей ей ночной рубашкой, в ней было так много от осиротевшей девочки, оставшейся там, в Африке, что Глории захотелось обнять ее и поцеловать в макушку, на которой давно отросли волосы.

— Я чувствую себя развалиной, — вздохнула Аврора, — слишком рано встаю и теряю энергию, как старая прохудившаяся кастрюля. Осталось на донышке, совсем чуть-чуть, придется экономить, чтобы сегодня продержаться. Ведь если позовут в Зоопарк, надо быть в форме, чтобы убедить их, что я способна ухаживать за маленькими шимпанзе. Люди судят о вас по энтузиазму, по увлеченности и… по энергии!

— Это разница во времени, — сказала Глория, пытаясь расчистить местечко на столе. Она сгребала папки, желтые самоклеящиеся листочки с телефонными номерами и бижутерию — длинные блестящие серьги, все без пары. — С нами со всеми так, если много разъезжать. Ты не представляешь, до какой степени я иногда выматываюсь. На прошлой неделе, когда летела из Хьюстона, потеряла сознание в самолете.

— Да нет, не только разница во времени, — отозвалась Аврора, усаживаясь за кухонный стол, — вообще нестыковка какая-то, и со временем, и с пространством, и с людьми, с женщинами, с мужчинами… — Тут взгляд ее упал на большую пластмассовую коробку, которую Глория сдвинула на край стола, чтобы поставить тарелки и чашки для завтрака. Внутри копошился какой-то зверек.

— Это крыса, — объяснила Глория. — Кристел просила собаку или кошку, я купила ей крысу, и, разумеется, через два дня она потеряла к ней интерес. Приходится мне ею заниматься, — она приподняла крышку и бросила внутрь кусочек морковки. В оправдание Кристел она добавила, что зверушка живет ночью, а днем спит.

— Но она же не спит, — заметила Аврора. Крыса лезла вверх, силясь достать мордой до маленького отверстия, вырезанного в крышке для вентиляции. Она скреблась и металась яростно, исступленно, а может, так казалось из-за тишины в кухне и во всем доме.

— А ну, тихо, — прикрикнула Глория на крысу, — тихо!

Но та все карабкалась, вверх-вниз, вниз-вверх, безостановочно, бесцельно, как будто открыла в себе самой принцип вечного движения. Глория постучала ладонью по коробке, пытаясь остановить ошалевшего, механически снующего зверька, отвлечь его на морковку или загнать в колесо — отвратительная игра, но хоть без шума.

— А у тебя какой был зверек? — спросила она Аврору, но та не поняла, о чем речь. В детстве у нее было столько диковинных животных, единственных экземпляров, проб и ошибок плодовитой и гораздой на выдумки природы, самые причудливые сочетания перьев и шерсти, звериных лап и человеческих рук, сосцов и половых органов, хвостов и ушей, зубов и чешуи, кожи и пупырышек, со всеми положенными полосами и пятнами и вдобавок менявшие цвет, когда их трогали, и терявшие его умирая. Сколько ни ищи этим тварям имена, не найдешь, сколько ни ломай голову, чем их покормить, не угадаешь.

— Да нет, не эти, — покачала головой Глория, словно Аврора читала ей лекцию о фауне тропических лесов с ее видами и подвидами, — ТВОЙ ЗВЕРЕК, зверек из книги? — Она была склонна путать литературу и жизнь Авроры, ставить между ними знак равенства, искала в первой ключи ко второй, как будто роман — это транспозиция жизни и только, как будто лишь для того люди и пишут, чтобы высказать в завуалированной форме, как правило лиричнее, насыщеннее или, наоборот, скупее, сомнения, разлады и неожиданности этой жизни.