Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Главное событие благополучно завершилось: ребятня отлично разговелась поросятиной. Жаль, у хряка выросли два, а не четыре уха, ого, как бы пожевали, похрустели, по какому бы еще кусищу всем досталось! Но второй лакомой пары лопухов нет у поросенка, можно идти домой, если не хочешь глядеть, как подвешивают за обрубленные задние ноги хряка на веревке к перекладу. После этого Косоуров, щурясь, целясь, проводит ножом сверху вниз по белому, странно пустому, ввалившемуся брюху, он как бы чертит ножом в воздухе незримую прямую линию, деля поросячий живот надвое, и тотчас розовато — восковая кожа, снежный жир под ней сами собой раздвигаются, образуя щель. Кабатчик живо запускает туда, в пустоту, руку, и откуда-то снизу, от головы, вываливаются на солому, чмокая, шевелясь, будто дыша, радужные, как мыльные пузыри, внутренности. Пар поднимается от соломы, от голубых и бледно — зеленых, с перламутром, кишок, облитых салом.
Шурка отворачивается. На кишки он не может смотреть без содрогания после памятного рассказа Мнтрия Сидорова. Пора отправляться домой.
Но тут неожиданно появляется у двора Степан — коротконожка из усадьбы, красавец — раскрасавец, с русым, кольцами, чубом, выпущенным из-под новехонькой, неизвестно где и как добытой солдатской папахи. Степан сбрил бородку, отрастил — накрутил усы казацкими пиками — ни дать ни взять Кузьма Крючков с папиросной коробки, только шашки на боку не хватает. Он в голубом ватном пиджаке, недавно перешитом Кикиморами из австрийской шинели, купленной по случаю у пленных в усадьбе, на ногах хромовые сапоги, несмотря на мороз.
Марья Бубенец и вспыхивает и хмурится, но не подает виду, что заметила раннего гостя. А тот, дотронувшись молча, с достоинством, до папахи, заломив ее совсем на затылок, прислонясь к крыльцу, скрещивает со скрипом и черным блеском ноги в хроме, да так ловко, словно обе ноги здоровые, без изъяна. Не торопясь раскуривает настоящую городскую папиросу, достав ее из кожаного, книжкой, портсигара. Смотрите-ка, богач какой выискался! Весь в обновках, как жених. А в усадьбе ходит в рванье и лаптей не снимает даже по воскресеньям.
Шурке смешно и весело глядеть на Степана. Скупердяй он, каких поискать, а чудак к тому же удивительный: живет в усадьбе, на просторе, а все о своем каком-то угле кумекает. Он злобно перечит дедке Василию Апостолу, когда тот по привычке наставляет его, парня, что дом у человека на небе, готовый, вечный. «Знаю, будем там, в твоем дому с крышкой, а ты — раньше нас всех, — шипит Степан, и отталкивающе красивое, молодое лицо его бледнеет и краснеет, судорожно дергается. — Мне, — бранится он матерно, плюется, брызжет слюной, — мне опрежде хочется в своем углу пожить, штаны потереть. Ясно? Погреться на своих полатях… Клопы — и те сладко кусаются… свои-то». Тесно ему, что ли, там, в людской? Избища побольше Быковых хором — спи на печи, валяйся, сколько влезет, или занимай один все полати. Так нет, мало ему, хромому! С разрешения Платона Кузьмича, управляющего, он сам отгородил переборкой из горбылей угол в людской, на Яшкиной половине, и у него вышла каморка с одним окошком. Еле влез туда самодельный топчан с постельником, грязной подушкой и лоскутным одеялом, скамья и стол на двух ногах, прибитый гвоздями к подоконнику. Степан навесил старую, от сарая, дверь, раскошелился, купил на станции в кредитке замчище калачом, запиравшийся со звоном на три поворота ключа. А всего и добра-то у него, коротконожки, балалайка да пустой деревянный сундучишко. Деньги копил — копил, ничего не покупал, а теперь, гляди-ка — оделся вдруг как картинка! Неспроста это. И приперся зачем-то сюда, к Марье Бубенец. Что ему тут надо?
Марья Бубенец и Косоуров спорят, как рубить поросенка.
Покашливая, мясник застенчиво говорит:
— Дозвольте мне по передние лопаточки разрубить? Заднюю часть — на базар, переднюю — себе… Так?
— Сказано: по шейку руби — и все тут, — отвечает раскрасневшаяся Бубенец, косясь на Степана, перевязывая шаль, охорашиваясь. — Мне и сбою достаточно. Голова… ножки на студень… Некому свинину-то есть, ай, ей — богу!
— Ну, Марья Васильевна, — упрашивает Косоуров, — дозвольте… На продажу останется еще пуда четыре, куда же больше?
— Нет, сказано — по шейку… по шейку и руби! — твердит, не уступая, Бубенец.
— Руби по передние ноги! — командует от крыльца Степан,
— А ты что тут за хозяин выискался? Откуда такой взялся?! — набрасывается Марья, и сердится, и смеется, гонит Степана от крыльца. — Проваливай, чего спозаранку явился?.. По шейку, говорю!
Но расторопный Косоуров уже отхватил, разрубил поросенка по передние лопатки.
Кто же все-таки хозяин в этом доме? Неужто хромой Степан?
«А как же Саша Пупа? — размышляет Шурка, летя задворками по сугробам домой. — Или Марья похоронную получила?.. Да она же старая баба, а Степан — парень, неженатый… Вот так парочка — баран да ярочка!»
Впрочем, ничего по — настоящему не известно. Все это только торопливые предположения Шурки. Но добрая передняя часть поросенка, оставленная для себя, как распорядился Степан, а не как хотела пожадничать Марья, — это что-нибудь да значит. Пожалуй, даже многое значит. Шурке кажется, он обо всем догадывается, все понимает. И почему-то ему вспоминается, как Марья Бубенец осенью хватко молотила у них на току рожь, отчаянно — весело, в лад цепам, приговаривая:
— Сытой быть, брагу варить… И — э–эх, браги напиться, с милым повеселиться!..
Глава XIII
СВЯТКИ
Елку облюбовали за Косым мостиком, у шоссейки. Двум дедам — морозам с красными мокрыми носами не потребовалось даже встать на лыжи, которые они поспешно смастерили накануне. Стоило отважно скакнуть через канаву и, увязая в снегу, ступая осторожно валенками, след в след, выуживая поминутно на ходу из голенищ посторонний холод, сделать несколько молодецких рывков, как они были у желанной цели.
При коротком знакомстве облюбованная с дороги елка оказалась никуда не годной — кривая и с одного боку драная, точно леший какой чесался, обломал ветки. Деды — морозы погрели, по обычаю, в варежках носы, вытерли их насухо, чтобы не мерзли, осмотрелись, нашли поблизости другую елку, подходящую, срубили и опять бросили. Разонравилась: не кужлявая, ветки тонкие, ничего путного не удержат. Деды посердились — полаялись немножко между собой, погоревали, посопели и загубили третью елку, потом четвертую, и она наконец пришлась им по душе.
Действительно, елка была что надо: добрая ростом, густая, с которой стороны ни глянь, сучья крупные и крепкие, хвоя длинная, в серебре. А самое главное — возьмешь голой рукой веточку, иголки, оттаивая, на глазах становятся темно — зелеными, мягкими, прямо почти шевелятся. Хвоя пахнет смолой, морозом и еще чем-то завлекательным, похожим на мятные забытые пряники. Про макушку елки и говорить не приходится: до того хороша, прямая, колючая, в ослепительном бисере и драгоценных камнях. Нацепи звезду — станет елка богатой невестой — снегурочкой, писаной красавицей, получше зайчишки — беляка, ну, такая же, не хуже, все веточки торчком, как ушки, любо — дорого посмотреть. Разукрась ее, чем бог поможет, что сотворят нынче Шуркины и Яшкины нетерпеливые ловкие руки, и будет елка, как из книжки, совсем — совсем рождественская, про которую говорил учитель памятным вечером в школе.