Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Довольные, елочных и ледяных дел мастера трогаются дальше, своей дорогой. Навстречу им бегут — торопятся бес в юбке Клавка Косоурова и второй такой же бес, а может и почище, Окся Сморчкова, обе неодетые, без платков, в валенках на босу ногу. Как торчали дома, так и выскочили на улицу, скажите пожалуйста, какие жаркие! От щек девок хоть цигарки прикуривай, а навитые калеными щипцами и вилками кудряшки побелели на морозе, и голые тугие икры в синих мурашках. Ну и модницы — бесстыдницы голенастые!
Девки несут ржавые жестяные банки с керосином. Ребятам, конечно, все давным — давно известно: И что сегодня вечером начинаются посиделки, то есть беседа, у Вани Духа, он выломал, не пожалел, тесовую переборку в избе, для простора; и что снята изба девками на все святки, за жнитво, как всегда; и что Устин Павлыч Быков, уэнав, схватился за голову, каялся, рамы не
Шурке не хотелось думать, как лежит отрубленная, живая, вдавленная камнем в кумачовую подушку голова Насти с меловыми, сухими, как бы омертвелыми губами и мокрыми от слез, светлыми серыми звездами, которые все видят, но уже не все понимают. Может, Шурка виноват, зачитал, заболтал Настю обманными выпусками — книжками Миши Императора про сыщиков и разбойников, про счастливых возлюбленных, про разных герцогинь и баронесс, и теперь Настя, помешавшись, не знает, кто она такая: разбитая параличом сиротинушка, которую смерть позабыла, не берет, или счастливая возлюбленная, герцогиня, графиня, в золоченых туфельках, кружевном платье с вуалью, в брильянтах, убежавшая от постылого жениха с венчания, кинувшаяся на грудь милому с чужими, глупыми словами: «О боже, я твоя навеки!»
Ах, как плохо устроено все на белом свете: одна неправда, и не поворачивается никуда жизнь! Чего нет, того и подавай, вон тем же девкам, Оксе и Клавке. Хоть и форсят они, голенастые, торопятся с посиделками, а не больно веселые, как поглядишь. Еще не известно, будут ли парни на беседе. Может, напрасно сняли избу, зря обещали Ване Духу по четыре суслона ржи нажать каждая летом, а он, слышно, требует по пяти, разбежались бельма на даровых работниц. Пес с ним, нажали бы девки и по пяти суслонов, не поленились, да было бы за что спину ломать! Парней в округе наперечет, и все бракованные, которых по болезни не угнали на позицию. С кем гулять, любовь крутить?
А после святок начнется мясоед — отрадная зимняя пора до самой масленицы. Что он, мясоед, принесет — подарит девкам? Прежде каждое воскресенье в мясоед играли по деревням свадьбы. Не успеет ребятня потаращаться в церкви на одно венчание, как за оградой снова гремят — закатываются частые бубенцы, в церкви слыхать, обязательно надо бежать, встречать подкатившие к сторожке новые тройки и пары — заиндевелые кони в лентах, гривы заплетены косичками, хвосты подвязаны, в бантах. Народ разглядывает молодых, разодетых жениха и невесту, шаферов, родню, а ребята таращатся иа другое, самое интересное: на лошадей, ямщиков, ковровые санн, на пьяненьких дядей с расшитыми полотенцами через плечо. Эти веселые дядьки часто не шли в церковь на венчание, а забирались, путаясь ногами, под навес, усаживались на дрова и пробовали петь песни, пока их не оговаривали. Тогда они добывали откуда-то из сборчатых шуб, из голенищ валенок сороковки, полбутылки, выбивали громко ладонью пробку и, причмокивая, тянули не торопясь по строгой очереди из горлышка, ничем не закусывая, только крякая и утираясь крепко полотенцами. Как тут уйдешь!.. А там нужно лететь за свадебным поездом в Глебово, на Хохловку, глядеть княжий стол, как веселятся гости, кричат поминутно «горько», пьют и едят за сдвинутыми столами, которые воистину гнутся — ломятся от студия, пива, четвертных с водкой, жареной баранины и свинины на противнях. Разодетые девки — подружки, сбившись в углу в кучу, величают не переставая песнями молодых — князя и княгиню — и родственников, зарабатывают серебрушки и целковые, особенно если нападут на хвастливого пьяного питерщика. бойкая, расторопная повариха с ухватом потешает пир, прнбаутничает, подавая кушанья. И все гости такие речистые, говорят эа столами складно — заслушаешься. Под конец обеда повариха молча ставит непочатый каравай, и гости поднимаются, благодарят за угощение. Неразрезанный каравай означает, что в печи пусто. Но еще долго будут сотрясаться пол и стены веселой избы, дребезжать замороженные стекла в окошках от пляски, гармони, выкриков. И хорошо ребятне в это время виснуть на подоконниках, потому что в кути и в сенях с раскрытой от жары, сырой дверью ничего не видно — так много толпится народу, и пар стоит в сенях, как в бане. А с улицы, в окошках, если примоститься половчее на завалине, найти щелку в ледяной толще, разглядишь и как отбивают каблуки расходившиеся — раэгулявшиеся гости и как сидят в красном углу, смотрят на пляску бледные, потные молодые, церемонно взявшись эа руки.
Да, не поплакать, не постоять нынче под венцом невестам, не попеть песенок девкам — подружкам, не повеличать гостей. Да что, на беседе, должно, придется без парней кружиться, девка с девкой, понарошку, или сидеть скучно по лавкам, устраивать разные гадания, играть в карты и ждать, ловить ухом: не идут ли какие бракованные из Карасова с балалайкой? Про гармониста нынче и разговора нет. А всего вернее будет Клавка тоскливо жаловаться, горько петь — рассказывать о милом, убитом на Карпатах, без которого она не станет жить на свете…
Шурке вдруг захотелось развеселить чем-нибудь немножко знакомого беса в клетчатой юбке с частыми оборками, чтоб эазвенели отчаянно в ушах Клавки цыганские, полумесяцем, из самоварного золота, дутые сережки н резкий, озорной голос порадовал его и зимнюю, тихую, праздничную улицу.
— Что ж на беседу не зовешь, Клава? — крикнул он, пропустив от себя девок на порядочное, безопасное расстояние.
Клавка и Окся оглянулись, чуть ожили, фыркнули.
— Приходите, молодцы, приходите! Без вас и беседу не начнем, будем ждать! — откликнулась Клавка.
— И придем обязательно! Думаешь, побоимся? — задирал беса на свою голову Шурка. — Я тебя, Клавочка, на кадриль приглашаю… с канавой!
— С канавой? Родимые, до чего мы дожили! — ахнула Окся, а Клавка рассмеялась.
— Да умеешь ли ты, кавалер, целоваться-то? — спросила она.
— Еще ка — ак! Ты научила, осенью, помнишь?
— А, крестник! Не забыл?
— Я забыл! Меня поучи, Клава! — закричал Яшка, помогая приятелю дразнить беса.
Но развеселить девок не удалось, они больше не оглянулись, не откликнулись, торопясь к Ване Духу со своим дурацким керосином. Должно быть, совсем плохи дела невест, коли нельзя потешить, вызвать сатану у Клавки и Окси. Можно подумать, черти никогда и не водились тут или поблизости, не чудили, не жили постоянно в отчаянных Клавкнкых и Оксиных глазах, в острых и долгих языках, резком смехе, проворных, веселых руках, в босых быстрых пятках, которые умели и взапуски бегать и топать, рассыпать дробь не хуже высоких каблучков.
Ребята внезапно приуныли, заскучали отчего-то, и дорога к усадьбе показалась им длинной. Но тут они услышали где-то рядом слабое, редкое повизгнванье. Точно собачонка, замерзая, скулила, отдавая богу грешную душу.
Друзья насторожились, поскорей завернули за угол избы Кикимор. И то, что они увидели, развлекло их.
Глава XIV
КИКИМОРЫ
Старухи сестры Мокичевы, в меховых шапочках — нашлепках, обвязанные по ушам для тепла драными шелковыми платочками, в плюшевых вытертых обогнушках с диковинными пузырями на плечах, в нитяных смешных перчатках с голыми пальцами, лиловые от стужи, пилили дрова. Каждая дергала пилу обеими руками на себя из последних сил. Рассохшиеся, древние козлы, сбитые снизу досками, чтобы не разъезжались, может, ровесники хозяйкам, шатались и скрипели. Рыжая тупая пила с визгом скакала по трухлявому чурбану, он тоже ворочался под пилой, качался вместе с козлами. И шмыгали из стороны в сторону, как мыши, бархатные, под серый каракуль, крохотные муфточки, висевшие на лентах на груди у Кикимор. Жалко и тошно смотреть!
Подергают — подергают Кикиморы пилу, остановятся, подуют в кулаки, поправят выбившиеся из-под нашлепок и платков грязно — седые клочья и скорей сунут руки в муфты. Скачут в снегу, притопывают калошками на байке, пристукивают каблучками высоких, почти до колеи, башмаков из желтой кожи, туго зашнурованных веревочками, и тихонько, по — городскому ругаются, перекоряясь.
— Говорила — продать машину… Жили б благородно, в тепле. С хлебцем. С маслицем. С картошечкой… Презамечательную цену давали — с… Упрямая!