Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Они сворачивают тропой к капустнику, затем пробуют месить снег напрямки к ригам.
Глыбко!
Ну что ж, это предусмотрено бывалыми людьми. Надевай, братцы, поскорей лыжи, а елку можно тащить и волоком — невелика барыня, потерпит, ничего ей не сделается, до риг близехонько.
Тут удача поворачивается к дедам — братьям спиной. Дощечки, из которых смастерены лыжи, от ящика, не держат человека, короткие, проваливаются в пухлом снегу, чуть ли не до мерзлой земли. Выходит, Щуркины труды пропали напрасно. Лишь загнутые носы у досок — лыж, из мамкиного дырявого решета, оказываются на проверку в самый аккурат. Торчат себе четвертинки обода от решета из сугробища, превосходно вверх глядят, как и требуется. Да теперь мало в том толку, если дощечки не держат. А как старался Шурка! Попробуйте прибейте четвертинки решета к лыжам — узнаете, каково это занятие, когда батин молоток, с непривыку, то и дело заезжает по пальцам, по ногтям вместо гвоздиков… Ах, какое горе — горькое, непоправимое! Все вытерпел, перенес мастер золотые руки и все, кажется, сообразил. Даже придумал к лыжам боковинки с ремешками, чтобы доски держались на валенках, не болтались, и веревочки к решетам приспособил, не забыл, — можно везти лыжи за собой по дороге, когда они не требуются хозяину. И, оказывается, все, все зазря! Еще придется отвечать за решето. Хоть оно и на чердаке валялось, но вещь дельная, не пустяковина какая-нибудь. Без чересседельника тут, гляди, не обойдется: ведь у решета обод совсем был новехонький.
Яшка не ведает всех этих мук и угрызений молодецкой совести. Он клянет изобретателя (чтоб ему сдохнуть, выдумщику безголовому!), взваливает елку на плечо и, поддерживая ношу топором и варежкой, возвращается на горбатую, убитую в лед тропинку, что ведет к сараям. Шурка налегке плетется уныло сзади, тянет лыжи за веревочки.
Они хоронят елку и дурацкие лыжи в пустой незапертой сараюшке бабки Ольги, куда зимой хозяйке заглядывать незачем, как и летом, впрочем. Никто елочку не тронет, хвоинки не пропадет. А проклятущие доски с решетом и подавно никому не нужны.
По всему этому настроение заметно улучшается.
Деды обдирают безжалостно морозные бороды и усы, молодеют, греют носы и щеки, трут их рукавицами. Вот и опять им тепло и весело, устроителям рождественской елки, неудача с лыжами забыта. Они свистят и горланят напропалую на все гумно. Никто их не останавливает, баб и мужиков не видать, управились, верно, заранее, натаскали плетюхами, навозили санками сено И яровицу для скотины, стрясли солому с клевером, наложили полные ясли и отдыхают, посиживают дома, балуют косточки на полатях, тары — бары разводят: святки. Теперь бы только поживей очутиться в усадьбе, в Яшкиной комнате, в уголку, на петушином насесте, и удача сызнова обернется затейщикам своей круглой, ухмыляющейся до ушей ласковой рожей.
По пути Шурка забежал домой, кинул топор в сени, за порожний ушат, а в избу заглянуть не решился. Надо бы, конечно, укусить чего-нибудь праздничного, давно пришла пора, и обложек от старых тетрадей следовало надрать и в комод слазать за цветочной бумагой. Надо бы, да боязно, — у мамки как раз сыщется для ненаглядного сынка неотложное дело, когда у него своих забот но горло. Есть и еще причина, и, может быть, самая главная, по которой Шурка не желает заходить в родную хату. Стоит ему увидеть отца, как тот, шаркая кожаным скрипучим сиденьем, ползает — елозит но полу, что-то гоношит, делает, как становится невозможно стыдно за свое ребячество. Это он-то, взрослый мужик, опора матери, торчит с утра на улице, шляется в Глинники, всякие елки сочиняет!
Но Шурке не хочется сегодня, в святки, ни в чем себе признаваться. Стужа весело пощипывает ему уши — не зевай, нахлобучь шапку поглубже! Хорошо, необыкновенно дымят паром замороженные колодцы на посаде. Каждый сруб — глыбища льда, наморозили мамки, наплескали ведрами за неделю, а сколоть лед не хватило рук перед праздником. И дышит вода в колодце, как полынья на Волге. Разве уйдешь домой, — колодец не пускает. А тут еще громко, беззаботно распевает — славит рождество — снег под ногами, и Яшка посулил книжку Майн Рида «Всадник без головы», страсть интересную, из школьной библиотеки, какую Шурка еще и не нюхал, и, самое важное, так хочется заняться игрушками, украсить поскорей елку, позвать ребят, удивить их, что он не признается себе ни в чем и перестает об этом думать.
Бежать бы им сломя голову дальше, ан Ванятка пристал, хнычет, просит помощи. В мамкиных худых валенцах (солома торчит из дыр), закутанный по глаза старым полушалком, пень пнем, еле двигаясь, он морозит у крыльца скамейку для катания с горы, так называемую «козулю», обливает ее из ковша водой.
Глядите-ка, полнехонькое ведерко! Вот почему ушат в сенях пустой. И кто ему вынес на улицу такую прорву воды, хотелось бы знать?
От неумения и нетерпения лед у Ванятки выходит шершавый, плохой. На полушалке, на варежках куда больше льда намерзло, собственного.
— Блатик… покажи… как? — плаксиво скулит Ванятка. — Совсем не ездит! Помолозь!
— Есть у меня время! Сам катаешься, сам умей и морозить!
— Не молоэится, хоть леви… Блатик же, подсоби!
— Отстань! — рычит Шурка. — Отниму «козулю»! И лоток отниму. Куда ты его задевал, мой лоток? Он же здорово был наморожен!
Шурка дает Ванятке оплеуху, чтобы отвязался. Но пню не больно, его не прошибешь, он знай свое тянет, картавиг:
— Бла — атик!.. Хлиста лади…
— Ну что ты мальца обижаешь? — миролюбиво говорит Яшка. — Давай в самом деле поможем парню.
— Яса! — вопит и виснет на спасителе Ванятка. — На ковсичек! Облей лазик!
Шурка косится на окошки избы. Ох уж эти Яшкины внезапные нежности, доведут они до беды! Он боится, как бы мать не увидела его и не заставила носить воду в ушат. Но в избе не чутко матери и отца не слышно, и взрослый мужик успокаивается, хотя и продолжает ворчать:
— Рано тебе, сопляку, как я погляжу, «козулю» подарили… Катайся на толстой заднице, таковский!
— Обожди. Делать — так без обмана, — воркует между тем Яшка. — Давай, Саня, наморозим ему с навозцем. Лед-то, знаешь какой крепкий получится, скользкий, только держись!
— Не учи ученого… — все еще сердится Шурка на задержку.
Однако идет во двор, приносит на лопате теплую еще коровью лепешку, шлепает ее на перевернутое днище «козули». Яшка старательно размазывает навоз щепочкой, обливает водой. Она кажется густой на холоде, стынет живо, тонким, прозрачным стеклом затягивает навоз. Умельцы рывками, с маху, поливают из ковша еще и еще — вода, тягуче расползаясь по доске, охватывает ровно скамейку. Вот и весь секрет: наращивай лед аккуратными слоями, не торопись; чем толще лед, тяжелее скамейка, тем быстрее покатится.
На загладку мастера засыпают свежий, золотистый от навоза лед снегом нагусто и растирают валенками.
— Теперь ледок что надо, лучше не бывает! — заключает Яшка, насвистывая. Он ставит скамейку и пробует ее.
— Я сам! Я сам! — кричит Ванятка, боясь, как бы добрые помощники не отняли у него «козулю» и не убежали с ней на шоссейку. Что греха таить, бывали такие случаи!
— Садись, прокатим, — подобрев, говорит Шурка, расщедрясь. — Живо, пузан, а то нам страсть некогда!
Ванятка, задыхаясь от счастья, торопливо, неловко усаживается на скамейку. Добровольцы вывозят его к липам, на гору, слаженную в оттепель некими заботливыми руками, и «козуля» сама летит вниз. Братик, не удержавшись, грохается в снег, визжит от удовольствия, не может встать, путается в полушалке и оттого визжит еще громче, радостнее.