Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Вот забава так забава, на все святки ее хватит! Сладить елку тайком, опосля позвать ребят — обалдеют от удивления, рты разинут — лучшей награды дедам — морозам за труды и не надо.
А все Яшка, сообразительная башка лохматая, придумал. Нет, и не придумал, а высмотрел. Он прилетел, Петушище, к Шурке на второй день рождества чуть свет с такой сногсшибательной новостью, что поначалу невозможно было поверить. Будто бы у барчат в усадьбе, в большом зале, стоят елка до потолка. Вся в украшениях из серебра и золота, звезда под самой матицей. В разноцветных флажках елка, в бумажных цепях и висюльках зеркальных, а флажки гир — лян — да — ми. Чего — чего? На веревочках развешаны флажки, вот чего, ну, как мамки белье па улице вешают… Да, братец ты мой, Саня, в хлопушках елка, в светлых нитях и бусах, точно осыпанная снегом, который и не снег вовсе, а один блеск и красота. Елка убрана фонариками, разными — преразнымн игрушками из стекла, бумаги, ваты, малюсенькими, а взаправдашними. Тут тебе обезьянки, балалайки, скворечницы, барабаны, коньки, деды — морозы — и не упомнишь еще что. И везде горят свечи, бенгальские огни, вот провалиться до самого земли донышка и скрозь донышко провалиться, горит проволока, искры сыплются с треском, аж боязно, а сунь руку в огонь — не обжигает, честное слово, холодный огонь! И все это Яшка видел не со двора, как-нибудь, не в окно, расплюснув нос, повиснув на подоконнике, нет, он видел по — хорошему, то есть он был на елке, позвали его. Убей, коли врет, зарежь — и не охнет, правда, прибежала впопыхах девка в белом фартуке, та самая, сердитая, и позвала. И внучат дедки Василья Апостола, сирот, позвала, а сестренку Яшкину не велела брать с собой: слышь, мала, ничего не поймет. А и понимать тут нечего, ходи кругом елки, хлопай в ладоши, песенки можно и не петь, коли не знаешь, попросят — стишок наизусть расскажи, какая невидаль. Попросту сказать, гостинцев пожалели. Каких, каких — настоящих! Надо — тка было второй кулек давать, а в кульке-то, о — го — го, четыре леденца, шесть грецких орехов и горсть подсолнухов порядочная, да еще сдобник такой с изюмом, прозывается печенье, ну, пряник, по — нашему.
— Врешь! — сказал Шурка, погибая от зависти.
В ответ Петух добыл из кармана леденец, развернул бумажку. Леденец был прозрачный, как сосулька, только чуточку обсосанный. Шурка подержал и вернул гостинец хозяину.
Потом они по очереди сосали леденец, осторожно, чуть ворочая его языком во рту, чтобы надольше хватило, пока Шурка ненароком не проглотил скользкий остаточек. Он испугался, что Яшка рассердится, подумает, что он нарочно это сделал. Но Петух молча выудил из кармана второй леденец, нетронутый, синий, ни на что не похожий, с кислинкой.
Они братски поделили гостинец, даже Ванятке дали попробовать и побежали поскорей в усадьбу — смотреть елку барчат.
Им не повезло. Окна в барском доме были точно льдины, заморожены натолсто, ничего как следует не разглядишь, будто блестит что-то огромное в зале, а может, и не блестит — мерещится. От снега и морозного солнца прошибала слеза, и висеть на подоконнике было неловко, зябли пальцы. А тут еще дед Василий, как нарочно, выглянул из людской, заметил непорядок, прогнал от барских хором прочь.
— Ты все наврал… выдумал про елку, — расстроился Шурка, чуть не плача. — Никакой елки не видно… И леденцы тебе мамаха дала, на станции, к празднику продавали, в кредитке, я слышал.
Тогда Яшка сотворил чудо почище леденцов. Он долго копался в шубейке, пыхтел, ругал Шурку последними словами и вдруг вытащил зеркальную, из стекла, завитушку, смахивавшую на диковинную ракушку. Он не дал ее потрогать, такая она была дорогая, показал издали. Все равно на божьем свете сразу стало два солнышка: одно низехонько разгуливало по небу, обыкновенное, косматое от холода, другое, ослепительное, солнце Яшка держал в варежке. Ах, как это было здорово! К тому же внутри солнца — ракушки горел красный рыбий глаз. Пришлось Шурке всему поверить.
— Подарили? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Да не — ет… — запнулся Яшка, глядя куда-то в сторону. — На елке игрушка висела, почти у самого пола, на ниточке, вот — вот упадет и разобьется, — пробормотал он, пряча ракушку в шапку, поверх лохм, для пущен сохранности. — Понимаешь, я хотел ее поправить, тронул, она мне и свалилась в руку… я и подобрал, ненарочно.
Пожалуй, это было всего убедительнее.
Тут же, на дворе, за конюшней, на ветру и морозе, было принято великое решение: самим немедля устроить елку почище, чем у барчат.
И вот елка срублена, крепко привязана к лыжам (пригодились-таки, миленькие, ну, сослужите верную службу!). Один дед — мороз волоком, будто на санках, тащит дорогую поклажу по шоссейке, к селу, другой дед несет на плече топор. Обоим братьям — морозам жарко и весело. Пар валит у них от шапок и шарфов, из-под воротников и вроде бы даже из валенок, так деды вспотели от трудов. Носы опять отсырели, они багрово — сизые, блестят. Щеки полыхают пожаром. Зато бороды, усы и брови пушисто — белые и такие важнецкие, мохнатые — не признаешь скоро друг друга.
И все вокруг, куда ни поглядишь, ни пощуришься, белым — белое: и морозная, искрящаяся в воздухе дымка; и заснеженные безмолвные поля, с молочно — кремовыми кустами заиндевелого татарника по межам; и ближние, за канавой, в сугробах, сосны и елки, можжухи — раскоряки в светлых, тяжелых, по самые пяты, тулупах и шубах; и дальнее Заполе на краю белесого, с голубизной неба. Этот дальний лес, подчеркнутый синью, такой нетронутой, густой белизны, что кажется, ничего уже не может быть его белее, и все-таки белее всего и ослепительнее оказываются ресницы самих дедов — братьев, длинные, как бы липучие от холода. Солнце стоит в ресницах радугой, и если чуточку прижмуриться, балуясь, чтобы ресницы схватило, склеило, тогда весь этот белый сверкающий свет раскалывается вроде бы на части, становится неправдоподобно — смешным: снег — зеленый, елки — розовые, солнце — синее, небо — желтое, а Яшка Петух, дружище, — всякий помаленьку, полосатый, как верстовой столб.
Где-то не близко грохнуло, раскатилось гулко по морозному простору, точно гром. Ребята не успели толком прислушаться, сообразить, что это такое и где, как ударило еще, глуше.
— В Заполе кто-то стреляет зайцев… промазал, дуралей! — сказал Шурка.
— Не промазал, а добил, из двустволки, — поправил Яшка. — Кажись, и не в Заполе, правее пальнули, к станции… в барском сосняке, должно.
Они постояли на шоссейке, поспорили, навострив уши, даже шапки сняли, чтобы лучше слышать, не ошибиться. Гром больше не ударял, верно, правду сказал Яшка, добил охотник русака, фунтов на десять отхватил, жаркое выйдет самое праздничное — и себе и гостям.
— Собаки не чутко, не лает, вот диво, — размышлял вслух Яшка, напряженно хмурясь. — Без собаки на зайцев зимой не охотятся.
Теперь возразил Шурка:
— Поди-ка! А забыл, прошлую масленицу дьячков сын тащил русака с Волги, с луга? Мы из школы, а он навстречу… Русачище перекинут через плечо, что теленок, задние лапы длинну — ущие, по снегу почти волочатся… еще дал нам потрогать, забыл? Собаки у них нету.
— Эх, бестолочь! — рассвирепел Яшка, не любивший, как известно, когда ему противоречили. — Да сам он, дьячков сын, был тогда собакой. Неужто не догадался? Шел, шел по следу и поднял зайца… Давай скорей! Домой пора, мамка-то у меня еле ходит, — вздохнул Петух.
Шурка вспомнил отца и тоже вздохнул.
Они помолчали, прибавили шагу. На шоссейке ни подвод, ни пешеходов, обгонять некого и уступать дорогу тоже некому, — идется споро, без задержки, и думается вдвоем складно.
Скоро отцы и матери, выстрелы из ружья, зайцы и собаки выскочили из горячих голов, забылись. Неотложные ребячьи приятные дела живо заполонили порожние помещения под шапками — ушанками, набили добром чердаки до отказа.
Приятели громко, наперебой строят планы, как украсить елку. Выдумки следуют одна другой лучше. Цепи склеить из обложек старых, исписанных тетрадок, благо обложки разного цвета. Флажки Шурка берет на себя: у него в комоде, в собственном ящике, завалялись, помнится, обрезки настоящей цветочной бумаги. Еще из глины наляпать игрушек побольше, раскрасить, нарядить — вот тебе и снегурочки, зайцы, избушки на курьих ножках, барабаны, что только желается, пожалуйста, бери — не хочу. А звезду вырезать, конечно, из картона, из чего же еще, обклеить золотой бумажкой. На самом видном месте повесить на елку серебряную ракушку с красным рыбьим глазом. Может, Яшка еще чего ненароком в усадьбе подберет? Не будут же, слышь, год елку в зале держать. Игрушки, украшения снимут, елку выбросят на помойку, на дрова, глядишь, чего на сучках, в хвое останется, недоглядят барчата, они ведь рохли слепые, глупые. Огарки свечек придется стибрить у мамок, слазать на божницу, за иконы, в паутину — там, в пучке вербы, всегда торчат огарки… А деряба? Батюшки мои, забыли! Если посыпать дерябой на свечку, — полыхнет, как зарница, сто раз пробовали, и не обжигает, что твои бенгальский огонь, еще получше, вот увидишь… А где поставить елку? Да там и тут, без обиды. Сперва покрасуется у Яшки, мамка больная порадуется, потом перетащить елку к Шурке, пускай и батя поглядит…