Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Шурка горячо поклялся, что явится завтра же, с раннего утра.
Пока бабка Зина, добрая, щедрая душа, искала желанную пластинку, заводила пружину граммофона и вставляла иголку, «господа», отдыхая от волнений, сморкаясь, полюбовались досыта и серебряным самоваром — вазой с чашками, и пустой сахарницей, и колодой атласных, почти новых карт, брошенных россыпью по вязаной скатерти, картинками вверх. Дамы, валеты, короли на картах были особенные, должно, тоже питерские, в шапочках — нашлепках, с пузырями на рукавах, страсть похожие на сестер Мокичевых. За самоваром и картами Шурка отыскал и погладил — поласкал потеплевшими глазами новые книжечки, опять-таки каких ему еще не доводилось видеть: «Хиромантия», «Сонник. Всеобщий толкователь снов», «Оракул». «Смотри-ка, — подумал он в восторге, — да тут добра побольше, чем у Миши Императора… И все это теперича мое!»
На розовой захватанной обложке последней книжицы, тощей, как тетрадка, но, вероятно, дорогой и нужной, красовалась отрубленная бабья голова с волосьями — эмеями, которые так и извивались по обложке во все стороны, высунув жала. Шурка вздрогнул, но взгляда не отвел. Из «Оракула» выглядывал большой серый лист, который складывался вчетверо, а сейчас был развернут, с цифрами, весь разрисованный еще более странными, чем отрубленная голова, сцепившимися между собой, точно в драке, в свалке, чудовищами с птичьими клювами, с когтистыми лапами медведей, рыбьими хвостами, круглыми, совиными, не иначе, глазищами, с длинными, завитыми рогами быков не то клыками допотопных мамонтов. А посередине этой невообразимой чепухи крупно, по — печатному говорилось: «Знаки Зодиака — Предсказания Судьбы».
«Ух ты! Почитаем и предсказания, не испугаемся… все проглотим, без остатка», — с веселым холодком сказал себе удало Шурка, начиная колебаться: а не плюнуть ли ему на Яшкино баловство, на елку, не остаться ли здесь, в избе Кикимор, до вечера? Может, у них и коптилка какая найдется, ведь не сидят же бабки все время впотьмах?
Ожила сиреневая труба, зашипела, закашляла, прочищая горло, и запела резко, печально, немножко неприятно, как Клавка Косоурова, цыганка. Оглушенные, ребята от неожиданности попятились, но тут же сунулись поближе к граммофону, не столько слушать, сколько смотреть, особенно Яшка.
Кружилась, покачиваясь, непрестанно шипя, пластинка на ящике, вертелась вместе с металлической, выложенной зеленым сукном подставкой, бегала взапуски по царапинкам неугомонная иголка, а бледно — сиреневая, в мятннах, с темно — фиолетовым нутром труба, точно огромный, нечеловечески разинутый, багрово — сизый от напряжения рот, выговаривала — причитала хрипло, неясно знакомые слова, то растягивая их, то проглатывая, будто сквозь слезы.
И хотя с улицы, когда Шурка слушал граммофон Кикимор, песня казалась приятнее, не такая оглушительная, без хрипа, каждое словечко разберешь и запомнишь, а сейчас она сливалась в бабий визг и плач, — все равно она, песня, бередила ему по привычке сердце тревожно и горько — сладко. Но почему-то не герой прапорщик Шурка со знаменем и саблей в руках, отбивавшийся от немцев, не он сам и не его невеста Катька Растрепа виделись ему нынче, а безногий отец в первый вечер приезда, как он после ужина, сияв гимнастерку, в белой рубахе с вязками вместо пуговиц, сбрасывает на руках себя со скамьи на пол. Скрипя, шаркая кожаными обрубками и сиденьем, опираясь на ладони, батя сильными толчками переносит себя в спальню. Мать подсаживает его на кровать и, внезапно слабо охнув, начинает глухо рыдать, впервые за весь вечер. Она плачет, став на колени, уткнувшись в одеяло, в отцовы руки. «Ну, хватит… чего ты вдруг?» — говорит недовольно отец и тоже начинает всхлипывать. Мать, замолчав, встает с колен, идет, пошатываясь, к лампе и гасят ее…
А между тем юный прапорщик — герой вел свой взвод в атаку, спасая знамя полка, кричал солдатам самые любимые, дорогие для Шурки и Яшки слова:
— Ребята, вперед! Здесь пощаде нет места! За родину! Надо врага отбивать…
Тут в песне, помнится, был перерыв, и он сильнее всего волновал Шурку. Вот смолкла оглушительная труба граммофона, слышно стало, как скрипит по старой, заигранной пластинке тупая игла, и слезы внезапно подступают к Шуркиному горлу, душат, потому что тихий, нежно — печальный, тоже полный слез голос Клавки Косоуровой выводит:
И слезы роняла родимая мать…
Вдруг к песне, к ее печали и слезам, стало примешиваться что-то постороннее, с улицы.
Ребята встрепенулись, навострили уши.
Кто-то торопливо пробежал мимо окошек, скрипя валенками по морозному снегу, и громко, с бабьим оханьем, проговорил:
— Что делается!.. Господи, что делается!
Потом стали долетать с улицы, откуда-то издалека, глухие крики, громкий бабий плач, лай собак, частый стук по наличникам окошек, словно наряжали на скорый сход.
И действительно, где-то близко забарабанил по подоконнику Косоуров, вечный десятский, злобно закричал:
— Эй, выходите! Полюбуйтесь, что они, сволочи, вытворяют!
Не дослушав песни, разорвав ее тягостно — сладкий плен, Яшка Я Шурка дружно, как бы одной рукой, нахлобучили шапки.
— Что там случилось? — сунулись к окошкам бабка Варя и бабка Зина и ничего не могли, конечно, увидеть сквозь лед, снег и мерзлые подушки.
— Айда! — скомандовал Яшка, безжалостно отворачиваясь от сиреневой трубы, которая все еще горько пела — рассказывала. Шурка сделал то же самое, повторив Яшкино безжалостное движение.
Они кинулись вон из избы Кикимор. И сразу же иная, настоящая жизнь — с солнцем, морозом, криками мужиков и баб — окружила и захватила их без остатка.
Глава XV
МУЖИКИ И БАБЫ СМЕЮТСЯ
Еще сбегая с крыльца Кикимор, они заметили, что народ торопится по шоссейке к мосту. Там, у водопоя, на повороте к усадьбе, как недавно, толпились опять мужики и бабы. Они окружили три заиндевелые подводы с дровами, которые стояли как-то странно, ни на что не похоже: поперек дороги. Оттуда, от подвод, неслись крики и тонкий, жалкий бабий плач. Сельские ребята, побросав у Гремца, под горой, санки, лотки и козули, шныряли тут же, возле взрослых, целой стаей, иные смельчаки уже продирались изо всех силенок между гневно распахнутыми сборчатыми шубами и взлетающими рыжими рукавами, лезли в самую сутолоку, в середину, где все кипело. А на мосту торчала, как на привязи, Быкова собака Милна и, задрав лохматую морду, выла, точно по покойнику. Ну, такого еще не бывало! Почему Милка на мосту и воет? А подводы будто дорогу кому перегородили. Что бы это значило?
Яшка и Шурка сбили нетерпеливо шапки набекрень, чтобы ловчее бежалось, и припустились во весь дух. Засвистело и ушах, нечем стало дышать, так они неслись, обогнали запыхавшуюся, красную Марью Бубенец и тетку Апраксею в разных валенцах; одна нога в сером, другая — в черном валенке. Еще не разобрав, в чем дело, бабы голосили на ходу, и чем ближе подбегали к подводам, тем громче. Обогнали ребята Никиту Аладьина в праздничном, аккуратно застегнутом полушубке и новых чесанках с калошами.
Никита, щурясь от солнца и снежного блеска, шел медленно, выбирая дорогу, ступая калошами осторожно по наезженной, скользкой шоссейке, и словно прислушивался и приглядывался ко всему впереди.
Милка действительно была привязана к перилам моста школьным ремнем вместе с завидными, городскими санками; она свалила их набок железными полозьями, рвалась прочь, и не могла убежать, а оттого выла, поджав хвост, перепуганная криками.
Дальше! Дальше! Туда, где народ, брань, скрип…
С моста уже хорошо видны подводы с дровами, две гнедые лошади и одна саврасая; они бьются в оглоблях, задирают к небу почище Милки косматые, в инее морды, трясут низкими, облезлыми, без колокольцев дугами, фыркают, пятятся, встревоженные обступившим их народом, гомоном, дерганьем за вожжи, за путаные гривы, за распустившиеся чересседельники. В центре толпы, у подвод, виден хромой Степан в своем ватном, австрийского сукна, пиджаке и солдатской новой папахе, надвинутой угрюмо на глаза, с двустволкой — шомполкой за> плечами. Ого, вот кое-что и понятно ребятам! С мрачным остервенением Степан рвет за уздцы, заворачивает с шоссейки на проселок, к усадьбе, саврасую и одну гнедую, шарахающихся лошадей. А на третьей подводе, взгромоздясь на дрова, посиживает на кинутом хозяйском армяке долговязый австриец, пленный из усадьбы. Австрияк в грязно — голубой шинели смешно повязан поверх голубой кепчонки платком, как баба, неумело дергает вожжами и чмокает, понукает по — своему: «Гэ! Гэ!» Яшка уверенно признает: это Франц. И плачет навзрыд, причитает, как на похоронах, какая-то тетка в темной шали со светлой заплатой во всю голову, в старой, с оторванной полой, шубенке, повиснув на оглоблях саврасого мерина. А другая, простоволосая, в распахнутом мужском пальто с барашковым воротником, багровая от злобы, молодая, верткая, молча рвет из рук Степана узду гнедого. И знакомый ребятам глебовский гуляка мужичонка, которого спьяна бил Косоуров в Тихвинскую, у церкви, игрушечной лошадкой и сломал ее, тот самый беспутный, что корил однажды напрямки Устина Павлыча богатством в его же доме и заставил-таки нахально, на глазах у Шурки, дать ему взаймы на телку десять целковых, толчется попусту возле подвод, около австрийца, хлопает себя бестолково рукавицами по худым, затрапезным штанам. Он в короткой жениной душегрейке и теплой шапке, надетой задом наперед, все оглядывается на народ и громко жалуется: