Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
А мужики и бабы с хохотом, наперебой выкрикивали всякое, и Шурке казалось: это говорит — гремит опять многоглазый, разнолицый человек — великан, и нету ему нынче удержа. Очнувшись, поднимается он с примятого молодого снега, поводит сызнова, в который раз, богатырскими плечами, распрямляется, хлопает рукавицами, притопывает валенками. Хорошо, весело ему на морозе, на краевом солнышке, на светлом снегу. Потому он и не гневается, как прежде, а смеется. Но от этого смеха корчится управляло, точно на огне горит.
— Не шуми, Платон свет Кузьмич! Это нам надо — тка шуметь, вон как в Питере, окна в магазинах бить! Ха — ха — ха!.. А что, братцы, в самом деле, выставим дверь в лавке Устина, может, найдем, чем Христа пославить?.. Да ему самому согреться нечем, эвон, в жилетке на крыльце мерзнет! Хо — хо — хо!.. Все ваши порядки, Платон Кузьмич, гниют, валятся, как сухостой, слава тебе. Война! С кем — вот вопрос… Смотри — и, Кузьмич, полетят стекла в барском доме, убирайся, пока цел, пока мы седня добрые… О — ой — ой — ой, матушки! Уморили!.. А то ведь на Волге, в проруби можно очутиться… как в Мойке. Один уже там, чу, утонул!.. Вот бы сунуть в эту самую Мойку али в Неву, пес знает куда, в прорубь вместе с Распутой его полюбовницу, немку, да и муженька ее, пьянчужку, заодно!.. Га — а, га — а–а!.. Возьми нас на прокорм, чем мы хуже австрияков, мы тоже пленные. Корми досыта, будем рощу твою сторожить. Вот уж тогда полена никто не возьмет, доход-то какой!.. Как Ося ноне сказал про топор? Хи — хи — хи! А что, не так разве, бабы?.. Клюет — так не зевай. С энтого леща надо бы чешую поскрести… Батюшки мои, гляди — ко, вода никак заговорила подо льдом!.. Нет, точно, железо ржавеет, коли без толку валяется. От пашни, от пота лемех блестнт — не от земли… Погодите, мужики — бабы, и до нее, матушки, черед дойдет!.. И — эх! До — бе — рем — си — ии! Верно Ося, умница, ноне баял! Бешеный, а вправду сказал: ничего нельзя, а все можно… С то — по — ром! Ох — ха — ха — а!
— Ворона, где подводы? Прозевал! — толкнул Шурку радостно в бок Яшка Петух и запел — засвистел в самое ухо.
Шурка опомнился, огляделся.
Подвод с дровами на шоссейке у моста не было.
Глава XVI
ПОСИДЕЛКА У ДЯДЕНЬКИ НИКИТЫ
Вечером Шурку занесло а избу к Аладьиным. Да и как не занести, если батя первый раз за зиму выглянул на улицу, пожелал посидеть у Никиты Петровича, который давно и настойчиво эаал его к себе, точно в гости. Словно бы после того, как отец ни за что изругал Аладьина и мужиков, какие уж тут посиделки! А вот поди ж ты, приглашает дяденька Никита, и батя не отказывается, собрался, будто ничего и не было.
Мать повезла отца на салазках, и Шурка немедленно отнял у нее веревку.
— Думаешь, тяжело? Нисколечко! Я и бегом могу… Хочешь, тятя, бегом прокачу? — болтал он, оглядываясь, довольный и немного встревоженный. Ему страсть хотелось и отца прокатить и чтобы никто нм не попался по дороге. — Прокатить, да? — напрашивался Шурка.
— Ну, прокати. — разрешил батя с ласковым смешком в голосе. — Да не вывали в снег, ямщик.
— Я? В снег?!
Шурка перекинул через плечо веревку, налег на нее грудью, и санки завизжали от удовольствия, что их так мчат по снегу.
— Будет тебе баловать, — сказала мать, идя поспешно сзади. — Убьешь!.. Перестань, говорят тебе!
Но голос у нее был довольный, со смешинкой, как у отца, И Шурка только удало, оглушительно свистнул в ответ, полетел со всех ног, помчал батю, как на тройке, как он, став однажды коньком — горбунком, нес по воздуху на закорках Ванятку с гумна домой осенним лунным вечером. Этот вечер, с разговорами и новостями, был такой необыкновенный, сказочно — голубой, приятный, что и сейчас все помнится и видится. Особенно ясно видится гумно, когда они возвращались поздно из риги: и туманно — призрачные от лунного обманчивого света дали, и сама луна, серебряная, с вмятинами, как круглый щит, зацепившаяся за макушку синей высокой елки; и амбары и сараи, ставшие вдруг крепостями; и богатырь, поднимавшийся с голубой мокрой травы. И мнится холодный, острый озноб, охвативший его. Шурку, и как он, восторженно замирая, не знал, где он очутился.
Нынче, как тогда, луна слепила ему глаза, белая, в царапинах и пятнах. И богатырь — великан виделся сызнова на шоссейке, у моста, возле подвод с дровами. И главное, он мчал на санках батю, снег горел и дымился под валенками и салазками, под полозьями, Шурка восторженно замирал, но ему было не холодно, как тогда, осенью, а жарко. Знакомый алмазно — голубой ковш висел над головой в глубоком, туманном от множества звезд небе, ручкой вниз, как всегда, так близко, что кажется — стань на цыпочки, протяни руку и достанешь. Звездами мерцали огоньки изб, и никто не попадался навстречу, кроме мороза. Скоро они свернули в знакомый переулок, в бледные сугробы и ухабы, пришлось сбавить бег. Санкн раскатились на повороте, как бы запнулись за частые, тонкие тени вишен и черемух, что росли возле Аладьиного двора. Шурка невольно налег снова грудью на веревку, и вот она в лунном таинственном свете, изба дяденьки Никиты — с мохнато — белым от инея и снега палисадом и белой, туго навьюженной крышей, с тремя светлыми окошками, с резными наличниками, в золотой, аккуратно подстриженной соломе завалины, с просторным, в украшениях, крыльцом хозяйской работы, — такая ладная, небольшая изба, как картинка.
— Который год стоит, а все как новая, — одобрительно заметил отец и сам, на руках, поднялся по ступеням на крыльцо, не разрешив матери подсоблять. Шурка, забежав вперед, только успевал отворять настежь двери — из крыльца в сени, из сеней в избу.
В клубах седого пара, как на облаке, появился батя на пороге и задержался, удивленный народом в избе, оглушенный, должно, говором. Он оглянулся на Шурку и мать, даже качнулся назад, точно хотел повернуть обратно. Но тут же, жмурясь от света, топорща тараканьи усы, стащил с головы солдатскую папаху.
— Можно… на огонек? — нерешительно спросил он. — Здравствуйте!
Бабы и мужики, сидевшие праздно по скамьям и лавкам, оглянулись и точно обрадовались, заговорили еще громче и веселей, приветствуя отца, поспешно задвигались, давая ему дорогу, а хозяин н хозяйка так и кинулись из-за стола навстречу.
— Милости просим! Наконец-то, Николай Александрыч, заглянул, собрался!.. Пелагея Ивановна, родная!.. Да проходите сюда, ближе… присаживайтесь!
— С праздничком!.. — сказала стеснительно Шуркина мамка, краснея, развязывая шаль, стыдливо — тревожно глянув на отца и народ и тотчас отводя глаза.
И Шурка в кути, притворяя дверь, чувствуя, как стыд обжигает ему щеки, потупился. Ах, сидел бы уж батя дома, не высовывался на люди!
Но все было хорошо, лучше и не надо, точно отец не полз, а шел к столу, как в праздник, в Тихвинскую, стуча каблуками, поскрипывая питерскими, дорогими, с лакированными голенищами сапогами. Мужики не глядели больше на отца, не обращали внимания, бабы разговаривали с мамкой, теснились на скамьях, чтобы дать и ей местечко посидеть с ними.
— Далеко живешь, Петрович, — сказал батя потеплевшим голосом, отчаянно усмехаясь, сильно, легко кидая себя на руках по свежей дерюжке. — Покуда добирался до тебя, ноги по мягкое место оттопал… мозоли натер на пятках! — пошутил он. Все рассмеялись, кто как сумел: иные расхохотались от самого сердца, весело, раскатисто, другие — понарошку, отрывисто, как по команде, и смолкли. Но таких притворщиков поневоле было мало, смех вышел настоящий, гулял по скамьям и лавкам с подхватом, словно его с рук на руки передавали.
— Не больно… пяткам-то? — спрашивали, смеясь, мужики.
— То-то, что больно, — отвечал отец. — И пятки болят, и кажинный на ногах пальчик жалуется.
— Ну? Жалуется?.. Молодец, Николай Александрия, крепко стоишь, слава богу!
— Да ить что ни болит — все к сердцу валит, — охнули, не утерпели бабы. — Смотри, разорвется сердце-то!
— А я на него обручи железные набил, — не уступал, шутил отец. — Выдержит!
Пожалуй, громче и дольше всех смеялся он сам, колыхаясь на полу, дергая усами, оглядываясь, как бы приглашая не стесняться, отвести душу, раз смешинка в рот попала, — он первый это делает.