Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Щурка глядел на девочку и молчал.
— Фу, какой гордый! Зазнавашка! С ним разговаривают, а он не отвечает… Ну и пожалуйста! — рассердилась снегурочка и отвернулась.
— Он так… это Шурка, Кишка, — выручил друга Яшка. Щурка зашипел, а девочка повернулась на одной красной ножке к вытаращила глаза.
— Ка — ак? Почему?
— Ребята дразнят, прозвище… длинный, как кишка. А фамилия у него обыкновенная — Соколов, — поправился Петух. — Ну, братцы — господа, уши не отморозили? — обратился он покровительственно — насмешлив о к барчатам. — По — нашему, по — деревенски, в картузах ходят летом, когда тепло. А в городе у вас — и зимой, да?.. Прокатить, что ли, форсуны питерские?
И они таки прокатили барчат на санках по двору, на отличнейших, получше Олеговых, санках, — ход железный, сиденье мягкое, бархатное, обшито красивой бахромой, — прокатили сперва девочку с неслыханным, странно коротким именем, очень смелую, она не пикнула на раскатах, а на повороте, у коровника, еле удержалась, опрокинулась вместе с санками и только заливчато рассмеялась — на дворе как бы рассыпались со звоном ледяшки — бубенчики. Потом катали ее молчаливых братишек в завидных шинелях и фуражках и вываляли в снегу, теперь уж нарочно, чтобы барчата не больно важничали и чтобы шинелям и фуражкам хоть немного досталось, помнили рождество и деревню. Отношения налаживались, гимназисты, побывав в сугробе, стали разговорчивыми. Было упомянуто известное ружье, стрелявшее всамделишными пульками, валявшееся который год без толку где-то на чердаке. Ружье следовало разыскать и тряхнуть богатством, еще разок попробовать, чего оно стоит, монтекристо. (Батюшки мои, эвон куда выпуски Миши Императора поворачиваются! Может, все правда, что там написано, не зря Настя Королевна помешалась на баронессах н герцогинях?!) Надо, надо пальнуть из монтекристо, леший его задери, ведь белки водятся в церковной роще, а это, брат, получше все-таки баронесс и разбойников, дятлы беспрестанно долбят сосновые шишки, а у клестов вывелись птенцы, и зайцев в лесу прямо усыпно, вот провалиться на месте, живут возле самой школы, чисто по партам скачут.
Гимназисты слушали, разинув рты, слизывали, подражая рассказчикам, малые, от холода, капли под носами, а крупные капли учились подбирать кожаными перчатками. Они, барчата, сами вызвались покатать на санках Шурку и Яшку. Петух, на правах усадебного хозяина, уселся первый, свистнул, гикнул на даровых питерских рысаков в башлыках, громко пожалел, что нет у него ременного, с узлами на конце ямщицкого кнута. Впрочем, барчата и так старались, летели по двору почти ветром. Тут выползла из флигеля Варвара Аркадьевна, жена Платона Кузьмича, седая, с крысиной мордочкой и вечно подвязанной, от флюса, щекой. Она ужаснулась, что гимназисты впряглись в санки и катают Яшку, приказала тому немедленно идти домой, к матери, проведать больную.
Катание расстроилось. Правда, старая крыса, кутаясь в шаль, оглядываясь, как бы принюхиваясь, скоро шмыгнула в барское крыльцо, держась за подвязанную щеку, но проведать Яшкину мамку, конечно, следовало обязательно, и они побежали к людской. Девочка махала им белой пушистой рукавичкой, кричала — звала на весь двор, чтобы они поскорей возвращались. И покладистые братишки ее дружно приглашали выходить гулять. Во всем этом было что-то знакомое, давнишнее, которое никак сразу не вспомнишь, и оттого еще более приятное.
И Шурка подал голос, обращаясь к снегурочке:
— Мы живо!
И отомстил Яшке:
— Правда, Петух?
— Что — о? — засмеялась снегурочка, догадываясь. — Петух? А ты — Кишка, да?
— И — я! И я! — откликнулся, озоруя, дразнясь Шурка. И повторил: — Мы зараз!
Но когда они открыли дверь в людскую, пробежали сенями и тихонько, чтобы не обеспокоить больную, которая, может, спала, а Тонька, Яшкина сестренка, и подавно, как всегда, дрыхла, наверное, на печи, как кошка, когда они осторожно, стараясь не стучать мерзлыми валенками, пробрались на кухню, — за тонкой, в щелях, дощатой перегородкой, на кровати кашляла и плакала Яшкина мать, а Шуркина мамка ее уговаривала, утешала. Бренчал на балалайке в своем стойле хромой Степан, должно утешаясь от головомойки Платона Кузьмича и насмешек баб и мужиков, как он прозевал глебовские подводы с барскими дровами. Ах, играл бы уж он всей пятерней, ударял громче по струнам — может, тогда из-за перегородки ничего и не было слышно! А тут сразу стало не до девочки — снегурочки в капоре клюквенного цвета и белом, с золотом башлыке, не до санок и не до елочных украшений.
— Перестань убиваться, Клава, поправишься… обязательно! Пирожка тебе принесла, попробуй. Как можно не поправиться? Что ты! — сбивчиво говорила, запинаясь, Шуркина мамка, говорила тихо, но так явственно, что каждое слово было слышно, — Простыла, вот и дохлишь. Морозы-то страсть надоели… Эка невидаль — кровь! От кашлю. У меня намедни носом пошла. Ну и что? Утерлась рукавом и позабыла… Который год бухаешь горлом, вспомни-ка? И живешь… Корова скоро отелится, молочка буду тебе носить… Лучше и не надо, как заживешь, право, здоровехонька… Ну, где у тебя болит? Скажи? Нигде и не болит, не скажешь!
— Верно, ничего у меня не болит, а руки отваливаются, — плакала, отвечая, тетя Клавдия, спокойным, каким-то печально — покорным голосом. — Грудь ломит немного, когда кашляю… Пес с ней, с кровью. Сплюну в тряпочку. У меня ее много еще, крови-то, течет и не перестает… Сил нетути — вот беда! Маменька-то моя вот так же… Как встану, пойду, шатает ровно ветром али пьяную какую. И диво, Поля, — такая я порожняя, легкая, прямо смешно, будто опосля родов… Ну, кажись, взяла бы руками взмахнула и полетела к небу, как на крыльях… Не боюсь смерти — ребят жалко. Чую, не дождаться мне Роди, не — ет, не дождаться!.. А может, он и вовсе не вернется с войны… Вот что страшно! Как они без матери, без отца станут жить, мои ребята? — По — оля, родная, Христом — богом прошу… Ты у меня одна подруженька верная, с молодых лет… Не оставь ребят!
— Бог с тобой! — зашептала строго Шуркина мать. — Разве можно такое говорить?.. Али нелюди мы. звери какие, сердца у нас нет? Говорю — здоровехонька ты… Выкинь из головы этакое, несуразное, сию минуточку выкинь! Слышишь?!
За перегородкой бухнул кашель, редкий, отрывистый, словно дрова кололи. И тут же колун зачастил — зачастил, поленья, раздираемые им, заскрипели. «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои!» — весело тренькал на одной струне Степан — коротконожка, разучивая песню. И было это так некстати, нехорошо, что хотелось крикнуть «Да перестань, дурак, что ты делаешь?!»
— Ну, и спасибо, — чуть слышно, как бы издалека, но тем же спокойно — печальным, покорным голосом сказала Яшкина мамка, перестав плакать. — Знаю, тебе самой не сладко. Горе-то какое свалилось… Да ведь жив, слава богу, никто теперича не отнимет его у тебя.
— О — о–о!..
От внезапно знакомого слабого стона Шурку кинуло к переборке, он заглянул в щель. Зажав себе рот ладонью, мать, сидя на краю постели, возле тети Клавдии, тряслась от рыданий, и узелок с рождественскими гостинцами медленно сползал с ее колен на пол, сполз и остался возле ног. Лицо матери в морщинах, залито слезами, глаза зажмурены. Она оторвала ладонь — рот был раскрыт в немом крике.
— О — ох, Клава, молчи! За — ради всего святого, словечка не говори!
Тетя Клавдия немощно пошевелилась на кровати, под лоскутным новым одеялом, маленькая, как девочка. Бледное, без веснушек, неподвижное, как у Насти Королевны, лицо чуть дрогнуло.
— Молчу… Хорошая ты моя, несчастная ты моя… молчу!
На Шурку блеснули, точно его увидели, слепые от слез глаза матери. Он отпрянул от перегородки, столкнулся с Яшкой, который тоже подглядывал в щелку.
— «Выходила молода за кленовы ворота… — тренькал на балалайке и подпевал себе под нос, мурлыкая, Степан в своем углу. — Выпускала сокола из правого рукава…»