Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Минодора глядела — глядела в морозное окошко и точно опять там что увидела, поднялась рывком, засмеялась, закружилась по избе, как девка.
— Эх, завьем горе веревочкой, как-нибудь проживем… Айда, бабы, на беседу! — закричала она, хватая в обнимку Катькину тихую мамку, важную Сморчиху, вертела их, а они отбивались. — Нарядимся ряжеными, почудим, погуляем, пока ребята спят… Жить да не топнуть!
— А что, в самом деле, святки, — подхватила Солина молодуха и повела плечом. — Девки-то как будут рады! Ведь одинешеньки, поди, сидят, парней-то нету!
— Ах, бес вас заешь
И Митя — почтальон увязался с бабами.
— Успею домой, пускай там моя одна попляшет жена, — сказал он и не заикнулся ни разику.
Отец сам надел в рукава шинель, заломил папаху, попрощался с хозяевами. Мать сняла его с лавки, он привычно, размашисто понес себя на руках к выходу. Бабы, мужики, переговариваясь, смеясь, собираясь на беседу, сторонились просто, давали отцу дорогу.
На пороге батя оглянулся на мать, которая неловко — тревожно торопилась за ним и боялась наступить на волочившийся хвост шинели. То необычное, шутливое выражение, с которым смеялся батя над собой, как пришел к Аладьиным, это новое, радующее Шурку выражение опять мелькнуло у него на лице.
— Поди и ты повеселись, — предложил он.
— Уж ты скажешь! Как можно, что ты?1 — отмахнулась мамка, но почему-то вспыхнула, покраснела.
Глава XVIII
ДОМАШНИЕ ДЕЛА
В январе по ночам еще палил, стрелял мороз, раздирая где-то в селе бревна изб и сараев, а бабуша Матрена, ворочаясь на печи от бессонницы, прислушиваясь, тихонько говорила очнувшемуся в заполночь Шурке:
— Чу, зима-то как ломается, чисто пополам ее рвет… Ну, теперича жди весны беспременно… Идет, молодушка наша, неузнанная, приятственная… идет!
И, осторожно позевывая и вздыхая, чтобы не разбудить ненароком Ванятку, прикорнувшего рядом, не потревожить отца и мать, спавших на кроватн, чуть слышно шептала, крестясь:
— Слава тебе, милостивец, балуешь меня, грешную, старую… Кажись, Сашутка, опять повидаю весну… доживу, порадуюсь.
Чем крепче, сильнее была стужа на дворе, тем оживленнее становилась бабуша. Раным — рано по утрам слезала она ощупью с печи, места себе не находила в избе, во все вмешивалась, поздно ложилась вечером, все твердила про народное поверье, которое никогда не обманывает.
— На Аксинью — полузимницу снежинки, кажись, не упало… Ай вру? Нет, упоминаю, скла — адный был денек, кра — асный… — возбужденно бормотала она. — Ну и сказано издавна: какова Аксинья, такова и весна, цветочек лазоревый… Отрадно-то как!
И незрячие глаза ее светились слезой. Мать из кухни охотно вторила бабуше:
— Верно, маменька, верно, про Аксинью и я слыхала… Загодя по всему видать, тепло нонче придет дружное. Пора стан ставить, холсты ткать… Время-то как бежит, не угонишься за ним… Немного я в зиму льна напряла, жалко.
— Так чего же ты не скажешь, молчишь?! — обрадовалась бабуша. — А я-то без дела маюсь! Давно бы сказала, дело-то и пошло спорей, скоко уж напряла бы я, и не переткешь. Да за мной, как я с глазами была, ни одна баба на посидушках угнаться не могла… Ох, плохая ты хозяйка, как я погляжу, плохая!
И отняла у мамки прялку. Пришлось той занимать другую у сестрицы Аннушки.
Теперь бабуша Матрена целыми днями и вечерами сидела у окна за прялкой. И мать каждую свободную минуту бралась за свой кужель. Они пряли, сидя на лавках друг против дружки у разных окошек, чтобы работать было посветлей. Ну, мамка — это понятно. А бабуша-то зачем зябла у замороженного окошка? Ведь она слепая, ей все равно где сидеть, — в углу еще лучше, теплее, не дует. Но когда Шурка, собираясь как-то учить пораньше уроки, попросил бабушу отодвинуться немножко от окна, дать и ему местечка у подоконника, она отказалась:
— Ничего я там, в углу, не напряду. Мне у окошка сподручнее.
Она оправила тяжелый, литого серебра кужель льна, перевязала его на прялке крепче, ровней и, поплевывая беспрестанно на костлявые пальцы и на ухваченную ими прядь, тянула из кужеля, словно разматывала клубок, выбирала бесконечную льнинку — паутинку. В это же время ее другая рука, откинутая наотмашь, в темных узлах вен, крутила веретено. Жужжа, веретено опускалось до самого пола и там, у бабушиных валенок, вертелось на половице волчком, как в Колькиной избе, у ловких Сморчковых девок. Потом бабуша неуловимыми движениями собирала для удобства скрученную нитку на ладонь — так нитка была длинна, — подхватывала с пола веретено и сматывала на него готовую пряжу.
Мамка не умела тянуть до полу льняную нитку, ее веретено со свинцовым кольцом для тяжести, чтобы дольше и сильнее крутилось, никогда не опускалось ниже лавки, на которой она сидела, веретено кружилось и распевало в воздухе, у ее колен. Зато мамка чаще бабуши сматывала свежую нить, и веретено живо становилось пузатым, свинцовый груз больше не требовался, мамка снимала кольцо. Скоро и кужель на прялке кончался, приходилось ей идти в чулан за новым.
— Неужто весь испряла? — удивлялась с досадой бабуша. — У меня эвон еще скоко!.. Когда успела?
— Махонький кужелек попался, у тебя большой, — оправдывалась мать.
Бабуша обязательно ощупывала мамкино веретено с готовой пряжей.
— Толсто прядешь, не холст будет, мешковина, — недовольно ворчала она. — Пряди тоньше, ведь лен, не куделя, чего ты?
— Не умею, — отвечала, смеясь, мать.
— Как так не умеешь?! — начинала кричать бабуша. — Да ведь я тебя еще в девчонках учила… Ох, плохая из тебя вышла хозяйка, грю, как есть никудышная… не в меня.
Отец молча, сумрачно следил за матерью, как она по вечерам скупыми горстями сыплет задумчиво аржаную муку в закваску, а утром, перед тем как замесить хлебы, валит в тесто вчерашнюю чищеную картошку, синюю, растертую в вязкий ком деревянной толкушкой. Мать ловит настороженный взгляд бати, спохватывается, ругает весело сама себя: