Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Дядя Ося тоже нонешний день веселый, здоровый, я видел. Ка — ак он с топором на Платона Кузьмича… смех! Он пошутил, твой батя, а управляло испугался, запятился, думал, его убивают.
— Трус! — Катька плюнула на крашеный пол, спохватилась, растерла плевок материными шлемами — валенцами. — А наши папки смелые, эге?
— Да еще какие! — с гордостью свистнул потихоньку Шурка и добавил: — Ну и мамки им под стать, верно?
— Моя мамка лучше всех! — шепнула Катька и ударила легонько, дружески Шурку ладошкой по голове, чтобы он не вздумал этого же сказать про свою мамку.
Но он, конечно, вздумал, сказал:
— И моя…
И дернул Растрепу за червонную, как подкладка, косичку, чтобы она, Растрепа, не больно хвасталась, знала меру.
Все это было немножко смешно, по — детски, он это чувствовал, потому что был уже давно большой. Но так здорово палил «Варяг» из пушек, тонул, а не сдавался врагу, и сам Наполеон испуганно взирал с крепостной стены на московский пожар, собираясь бежать из России; и так сладко поглядывали на Шурку виноградинки, выпиленные из фанеры, и славно белела с синими разводами горячая печь в избе, приветно косились с самодельной полки приятель — календарь и растрепанный дружище — песенник, просились в руки, и розовели необыкновенные, как бы праздничные, стены, темно блестели крашенные охрой пол и потолок; так шумно — весело разговаривал народ на посиделке у дяденьки Никиты, и сам он, уронив голову на плечо, прилаживался на уголке стола выпиливать что-то лобзиком; и главное, так отлично, ловко играла в карты, в «свои козыри», мамка, обыгрывая, на удивление, всех баб, и, довольный, подсмеиваясь над собой, посиживал в красном углу батя, одобрительно следя за мамкой и за лобзиком Аладьина, что нельзя было Шурке не радоваться, невозможно не веселиться. Нельзя было этого не делать и просто так, оттого, что святки, и потому, что ты большой, взрослый, все знаешь и понимаешь, обо всем догадываешься и поэтому можешь немного и побаловаться, как маленький, поиграть с Гошкой и Манькой, подурачиться, поболтать с Растрепой по душам, о чем вздумается, как повернется язык, чего он сам наговорит в охотку.
Светло горела в избе Никиты подвешенная к потолку на крюк лампа, как в школе, когда они ночевали, заливая мягким огнем каждый уголок. Хоть и без абажура лампа, с железной тарелкой и со стеклом — бутылкой, да на полный фитиль горит, не жалеет керосина добрая тетка Ираида, и света в избе много. Не мутно — сонного, как всегда бывает зимой в избах, а яркого, живого света, такого же отрадного, не понятно — веселого, как бабы и мужики сегодня, как их нынешние разговоры. Ах, если бы всегда так было! То-то любо народу бы жилось… Да нет, не бывать тому, жалко, вот и беседа, кажись, меняется: не утерпели мамки, завздыхали, как Солина по своему Ефиму. А уж Шурка-то думал, радовался, что нынче, слава тебе, никто ни разику не вздохнет, не охнет. Нет, не обошлось-таки — привычка, а отвычки что-то не видать.
— Ох, дьявол с ними, с атласом, с юбками! Выкрашу холст в отваре из еловых шишек, — чем не шелк? Ослепнешь, как поглядишь, золотее золота… Хозяина дождаться, ничего мне больше не надо, — вздохнула Солина молодуха, все еще не решаясь спрятать письмо мужа.
Никакая она не молодуха: Анка в школу бегает, прозвали бабы — так и осталась молодухой. И на самом деле молодая, здоровенная, как мужик, в шубе нараспашку, говорит басом, только что табак не курит. Она слабо разглаживала мятую, захватанную, в чернильных кривулях и звездах бумажонку, словно надеялась, что кто-нибудь а избе еще заохотится и прочитает, разберет ей зачеркнутое, может, самое важное в письме. Этот грязный листок был таким жалким в ее больших, жестких ладонях, — у Шурки против воли защемило не по — праздничному в груди. Он пожалел, что не сумел вычитать всю Ефимову замаранную чернилами руготню, не смог потешить Анкину ладную мамку, сильную, неутомимую на работе, которой все нипочем, а вот сейчас такую беспомощную.
— Говорю, мужика своего бы дождаться, и ничегошеньки-то мне больше не надо, — повторяла Солина своим густым голосом, ставшим печальным, бабьим. — Жена без мужа — вдовы хуже!
Минодора и Барабанова вдова потупились, остальные мамки, бросив карты, живехонько подхватили вздох на всякие лады:
— Да — а, как до войны-то складно жи — или, с мужьями, бабоньки милые, как вспомнишь! А нам все было мало и плохо…
— А чем плохо? И мучки белой на праздник укупишь. Не крупчатки, конечно, с голубым пудовик клеймом, не то и третьего сорта, с красной печатью, с горчинкой мука, темная. Так ведь на молочке растворишь, пару яиц толкнешь, сахарного песочку бросишь горстку, пироги-то, бывалоче, у тебя со стола того и гляди улетят, — такие воздушные, румянистые. И колбаски дешевой огорюешь, лампасеи к чаю… Сахар-то и по будним дням не переводился в дому, которая хозяйка разумная, бережливая.
— Вестимо. Ему, мучителю ненаглядному, четвертную вина а Тифинскую с гостями отвалишь, есть копейка на праздник, сгоношила немножко деньжонок. Селедку обязательно на закуску астраханскую, жирную, с молокой, на выбор в лавке Быкова…
— Он, прямо — тка про меня, грешную, рассказываешь, Апраксея Федоровна, про мово лешака лохматого! Ну, напьется в праздник, прибьет… Эка важность: кулак-то родной, и не больно. Протрезвеет, ирод пучеглазый, харя-то опухла, совестно, зачнет по дому ломить, стараться. А ты на него и не смотришь, сердишься, ухватом гремишь, швыряешь в печке горшки, плошки, — гром стоит в избе. Причитать зачнешь, перебирать всякое, коришь, а он хоть бы слово: виноват, молчит, пуще старается, даром что башка у него трещит с перепоя, знаю, разламывается на части… Ну и жалко станет, сердце-то бабье известно какое. Клянешь его, пропойцу несчастного, а сама сороковку там, пол — бутылку достаешь припрятанную: на, лопай, бесстыжая рожа, пьянчужка распоследняя! Околеть бы мне от такой жисти в одночасье, ревешь, кричишь, а сама радехонька: теперича год будет стараться по хозяйству, капли в рот не возьмет, по одной половичке станет у меня ходить…
— Бедно, да дудели в одно!
— Так-то, родимые мои, и рады бы сейчас прежнюю-то жизнь, с мужиками, вернуть, ан ее нетути… и не будет, может.
Почтальон Митя, весь вечер отдыхавший, навалясь бородой и грудью на свой железный посох, выпрямился и, почти не заикаясь, задумчиво проговорил:
— Человек, что ли, н — нескладно устроен: ему завсегда вс — с–сего недостаточно. Ди…ковина!
Как знал Шурка, он по дружбе заносил постоянно Аладьину по пути свежие газеты и, отдыхая, ждал, пока дяденька Никита поглядит в газетки, принадлежавшие попу и Устину Павлычу, а то и вслух почитает чего поинтереснее про войну. Если писем разносить было много и Митя торопился, он даже оставлял иногда чужое добро Аладьину. Тот, почитав на свободе полный вечер, пока керосин в лампе не выгорит, относил газеты хозяевам на другой день, поутру, извиняясь, что задержал. И выгораживал почтаря: дескать, по пути забежал, очень торопился, наказывал тотчас передать газетки, нескладно вышло, позабыл.
Батюшка отец Петр, — ничего, только посмеивался: мол, на духу спрошу, так ли дело было; лавочник же не скрывал, обижался: «Читать, голубок, навострился, а выписать газетку денег жалеешь… Эх ты мне, по-ли — тик!» И выговаривал почтальону, грозился пожаловаться в уезд, но почему-то не жаловался, — Митя продолжал часто оставлять газеты у Аладьина.
Нынче газеты, наверное, давно были прочитаны дяденькой Никитой, иначе бы он не взялся за лобзик. Но Митя не уходит, словно он имеет какие еще новости в сумке и собирается выложить их мужикам, да все не выберет минутки: трещат и трещат мамки… А может быть, потому не идет Митя домой, на станцию, ночью, что боится — вдруг с ним сделается припадок, свалится на шоссейке в снег и замерзнет, или задавят, не увидят в обманчивом лунном свете, ведь попал же он под тройку в городе днем, еле остался жив, заикается с тех пор. Он, наверно, чувствует, когда ему неможется, подбирается падучая.
Шурка, сидя на сундуке, играя в карты, делится этими соображениями с Растрепой и Аладьиными ребятами. Те сразу пугаются, бросают карты, Манька готова бежать на печь. В избе почтальон упадет — смотреть страшно, как он корчится, стучит головой об пол, пускает слюну, хрипит. Его всегда держат за руки, если такое случится на людях, торопливо кидают на лицо платок. Тревожить нельзя, Митя сам затихнет и крепко уснет, надолго, и все будут говорить шепотом, жалеючи его. Ведь и Митей от жалости его зовут, ну еще и ласково, потому, что он весточки с войны носит. Каждая мамка точно хочет задобрить почтальона, чтобы он похоронной не принес, как будто это от него зависит: рассердится — принесет повестку в толстом сером казенном пакете, пожелает — письмецо из сумки вынет, — жив солдат, воюет себе на фронте с германцами и австрийцами… Проснувшись после припадка, почтальон удивленно поднимется с пола, заикаясь, спросит смущенно: «А что, м — меня опять тряс — сло?» И поскорей уходит домой… Нет, он здоров нынче, не заикается даже, ребята успокаиваются на сундуке, берутся снова за карты. А Митя опять лежится грудью и бородой на клюшку, в раздумье повторяет:
— Недоволен завсегда человек, вот диковина какая… Подавай нам еще чего… А чего — и с — с–сами не знаем.
— Врешь, дуй те горой, я зна — аю, чего мне надобно! — громко отвечает глебовский гость, появляясь из кухни на свет. Он лукаво — зло щурится, его костистое, широкое лицо, всегда немного глуповатое, обрело презрительно — тонкое, несвойственное ему ядовитое выражение, льняная бороденка с подпалинами дымится, дрожит, того и гляди вспыхнет огнем. — Меня за сороковку и селедошный хвост не купишь, де — ше — во, бес тебя заешь! Я зна — аю, чей в роще сушняк валяется… и роща чья, мне ве — до — мо! Я управлялу тоже собирался сказать, да не успел…