Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Ну, полезай… держись за ужище, — говорит отец, подсаживая Шурку на воз. — Да смотри не упади!
— Не упаду, тятенька, нет… Я сам, сам!
Он хватается обеими руками за тугую толстую веревку, которая настоящим ужом ползет через весь воз, впивается пальцами босых ног в податливую, душистую, щекочущую гору и, осыпая сено, карабкается к небу.
Вот он и на возу, как на облаке, лежит, запыхавшись, на животе и, вдыхая мяту, горечь и сласть волглой травы, плывет куда-то, тихо покачиваясь. Ничего нет над ним и вокруг него, кроме неба. Оно по — прежнему недосягаемо высокое, золотисто — голубое и бесконечное. Края воза обрываются, как в бездну, и оттого кружится немного голова, приятно щемит сердце, и руки не выпускают ужища. Но если приподняться на локти, обман и страх исчезают, небо, отодвигаясь, как бы расступается. Видно поле до самой Волги, ярко раскрашенное щедрым маляром — летом. Каждая полоска, точно палисад, цветет весело. А в озимом поле расстилается, докуда хватает глаз, вызолоченное солнцем ржаное море. Внизу глухо брякает бубенцом Лютик, поскрипывают колеса, мать невнятно и ласково говорит что-то Ванятке. Сизая струйка дыма отцовской папиросы, не добравшись до Шурки, тает в воздухе. Под телом образуется удобная ямка; Шурка лежит в ней, как в гнездышке.
В селе, гулко пересчитав бревна на мосту, воз ныряет под крышу цветущих лип.
— Голову береги, Санька! — кричит мать.
Шурка сжимается в комочек в своем гнездышке. На возу становится темно. Шуршат ветви, обдирая сено, царапают, метут и хлещут веником по спине. И снова светло и радостно проглядывает вечернее небо, вырастают по сторонам избы, огороды, мерцает перед глазами зеленым огоньком былинка, а на краю воза на остро торчащем дидельнике висит сорванный и проткнутый насквозь липовый, в тонких жилках листок.
И мнится Шурке — плыть и плыть ему без конца на возу, покачиваясь, как в зыбке. Так и простоят на веки вечные жаркие, долгие, в грозах и солнце, деньки красного, доброго лета. Всегда будут спеть — наливаться в огородах малина и яблоки, чернеть бездонной глубиной Баруздин омут, шелушиться горячая коричневая кожа на теле, постоянно и ненасытно будет пахнуть гуменник медовым вареньем…
Глава XXX
ПРИКОВАН К ПОСТЕЛИ
Лазанье по огородам и великие пиршества не прошли даром: Шурка заболел животом. Схватывало так, что он корчился и ревел.
К вечеру начался жар, и расстроенная мать, отпустив под горячую руку пару подзатыльников, натерла его уксусом, накормила черничным киселем и уложила в постель с собой. Отец сердитый ушел спать в чулан.
Ночью Шурка говорил не дело, плакал и утром не мог поднять головы с подушки. Мать разрывалась на части, помогая отцу в поле и на гумне, нянчась с Ваняткой и ухаживая за Шуркой. Она сварила ему яйцо всмятку, сбегала в лавку и купила полфунта кренделей, даже черемухи кружку нащипала.
— Поешь, Санька! Вот я сахарцу истолку, киселек-то посыплю… Сладкий, поешь! — приставала она. И, поправляя подушку, одеяло, ворчала: Накупался, негодяй, облопался зеленью, еще кровавый понос захватишь! Что мне теперь делать? Не минешь Ванюшку в поле брать… Господи, да поешь ты хоть крендельков, горе мое!
Но в рот ничего не лезло. Шурка только глядел на заманчивую еду и с обидой думал, что вот когда больной, есть не хочется — насильно кормят, а здоровому небось мамка никогда яичка или манной каши не предложит. Хорошо бы хворать, чтобы живот не болел и есть хотелось. Лежи — полеживай себе, прихотничай — все дадут. Уплетай за обе щеки, в игрушки играй. С братиком не возись, с тобой самим нянчатся, как с маленьким. Можно и покапризничать, и полакомиться, и поспать досыта — все дозволено.
Но, даже маясь животом, хворать было приятно.
Все ухаживали за Шуркой, жалели его. Кот Васька, прибегая с улицы, лизал ему пылающую стриженую голову, мурлыкал, утешая и развлекая своими песенками. Он принес на постель пойманную мышь, и, когда Шурка отказался от такого подарка, Васька сам съел и потом, намывая лапкой довольную, хитрую морду, долго рассказывал на своем кошачьем языке, какая это была вкусная мышка и зря Шурка не попробовал. Ванятка ползал около кровати и скулил, что не может забраться к няньке, приласкаться, потормошить, побаловаться. Мать, когда бывала в избе, поминутно подходила к Шурке, приятно надоедая упрашиваниями. Она и уговаривала, и просила, и кричала, а прохладные, мягкие, тревожные руки ее неустанно делали свое дело: укрывали, поправляли, кормили; и если ничего этого не требовалось, все равно руки искали какого-нибудь дела. Даже отец, перестав сердиться, подсаживался иногда на кровать, курил и разговаривал с Шуркой.
А как хорошо было спать возле матери, уткнувшись носом в подушку, подобрав удобно колени; проснуться среди ночи, чуть пошевелиться и почувствовать осторожное, ласковое прикосновение бессонных материнских рук, ощутить на щеке легкое, теплое дыхание, услышать шепот, такой же, как дыхание, тихий и легкий:
— Болит? Бедненький ты мой!.. Дай брюшко поглажу, пройдет. Может, попить, Санька, хочешь?
Не отвечая, Шурка крепче прижимался к матери, забывался до утра.
Хуже было, когда он оставался в избе один. Тогда в подполье начинал возиться домовой, из-под печки выползали черные большие тараканы, нахально разгуливали по полу, поводя длинными усищами и чего-то выискивая. В каждом углу, куда не доходил глаз, что-то потрескивало, шевелилось, ворочалось. Вся изба наполнялась непонятными, пугающими шорохами.
От страха Шурка накрывался с головой одеялом.
Однажды домовой стал похаживать хозяином в сенях, царапаться в дверь; она отворилась, и нечистая сила, хихикая, затопала на кухне копытами.
— Ай! — закричал Шурка, вскакивая на кровати.
Из кухни на него глядели две пары знакомых оживленных глаз.
— Что, испугался? — спросил Яшка, смеясь и шмыгая носом.
— Мы двором прошли, тихонечко, — сказала Катька.
— Я догадался, — ответил Шурка, успокаиваясь.
— А кричал!
— Живот схватило, — объяснил больной слабым голосом и с особенными предосторожностями вытянулся на постели.
Он сделал страдальческое лицо, поправляя сухую, пропахшую уксусом тряпку на голове.
Гости притихли и, не смея подойти поближе, не дыша, смотрели издали на больного во все глаза.
Шурке это понравилось, и он, играя и наслаждаясь игрой, тихо застонал.
— Больно… очень? — спросила Катька, содрогаясь.
— Нет, немножко, — стойко ответил Шурка, но так поморщился, страдая, что Катька и Яшка переглянулись и стали говорить шепотом, передавая новости.
Миша Император женился. Свадьбу играли, но в избу ребят смотреть не пустили — тесно. А с улицы только и было слышно, как невеста выла да как песни пели, кричали «горько». Появилась пропасть белых грибов. Катькин отец мерными корзинами таскает — и одни шляпки, корни бросает, девать некуда. Столько гриба в Заполе, хоть косой коси. Бабы говорят — примета нехорошая. Вот дуры-то, правда? А Двухголового вчера подкараулили в Баруздином омуте, утопить не утопили, но воды похлебать заставили досыта, помнить будет долго. Яблоки совсем — совсем поспели в Апраксеином огороде, страсть сладкие и крупные, по кулаку. Еще Колька обрезал ножом палец, шибко кровь хлестала, смотреть страшно…