Открытие мира
Шрифт:
– Родимый мой, незадашливый, да почто же ты? А я лясы точу, знать не знаю... Ой, смертушка моя!
– причитала Косоуриха, бегом вынося из сеней хомут, сбрую, таща волоком зачем-то стеганое одеяло, подушки. Свалила все в кучу посреди палисада, подскочила к мужу и взвизгнула, затрясла кулаками: - Харя пьяная, бесстыжая, что наделал!.. Ой, бить тебя некому, беспутный, нечистый дух!
Устин Павлыч, сбегав домой, принес графин с брагой. Он присел на корточки около Косоурова и ласково, настойчиво уговаривал отведать.
– Один глоточек... У-ух, крепкая, голубок, бражка, с изюмом! Как рукой снимет... Мы с тобой еще ка-ак заживем... Выкушай - и здоровехонек.
– Сожрал человека, а теперь брагой отпаиваешь, - злобно сказал Никита Аладьин и оттолкнул Быкова.
– Катись ты... подальше!
– Господь с тобой, Никитушка! Что ты говоришь такое несуразное? обиделся Быков, поднимаясь и оберегая графин локтем.
– А правду говорит!
– сказал, точно отрубил, Матвей Сибиряк.
Устин Павлыч завертелся с графином среди мужиков, жалуясь и всех угощая. Мужики отворачивались от него, ворчали что-то себе в бороды, закуривая цигарки. Когда вспыхивали огоньки, Шурка видел оскаленные зубы. Все кругом были злые, сердитые, хотя Косоуров еще живой лежал под черемухой. Шурке невольно вспомнилось: когда помер дяденька Игнат, мужики немного печалились, больше про свое говорили, даже смеялись как ни в чем не бывало. А тут, сегодня, они словно с цепи сорвались.
– Уйди, лиса, от греха!
– орал дядя Ося, отталкивая от себя графин.
– Какой грех? Чей грех?
– залаял Устин Павлыч и набросился на Горева, который молча, торопливо запрягал лошадь.
– Это все ты, краснотряпичник, науськиваешь! Я вижу... Ой, смотри-и, худа не было б! Тут тебе не Обуховский завод. Мутить честной народ не позволим!
– В Сибирь отправишь, что ли?
– насмешливо спросил Афанасий Сергеевич.
– Найду управу!
– Ты еще рубаху до подола разорви, а то не страшно, - посоветовал Горев, быстро и ловко стягивая хомут.
Устин Павлыч отскочил, ударил графином об угол избы - только осколки зазвенели.
– Вота... На-а!
– рванул он себя за ворот и с треском разорвал чесучовую дорогую рубаху.
– О-ох, тошнехонько-о!
– заплакал он.
Народ кругом недовольно зашумел:
– Да будет вам!.. Человек-от помирает.
– Клади на дроги. Вот так!
– распоряжались в палисаде.
– Гони в больницу! Понятого ей дать, хозяйке, а то не примут... Кто понятым поедет?
Вызвался ехать понятым родственник Косоурова, гостивший у него на празднике. Он ударил вожжами. Задребезжали, заскрипели дроги, завыла Косоуриха, сидя в передке и подсовывая подушку под голову мужа.
Только что проводили ребята подводу за мост, как поднялся крик у казенки. Побежали туда узнать. Оказывается, парни били Мишу Императора. Он высмеивал их на беседе, красуясь возле поповых дочек. Парни долго терпели, а потом вызвали Императора на улицу, будто по делу, и принялись дубасить кольями.
– Кар-ра-у-ул!.. Го-ро-до-во-ой!.. Заре-езали!
– кричал на все село Миша Император, без шляпы и трости, в порванном пиджаке убегая от парней домой.
Ну и ночка! Пора бы на боковую, да как тут уйдешь, еще что-нибудь интересное пропустишь.
Шурка вертится с Яшкой и Катькой на беседе, в кути, где тесно и жарко от любопытных, шушукающихся баб, каменно-неподвижных, фу-ты ну-ты как разодетых молодоженов. Правдами и неправдами пробирается Шурка поближе к зале. Там, из красного угла, сыплет без устали кадриль поздеевский кузнец, топают и кружатся с девками парни. Олег Двухголовый сидит возле гармониста, мешая играть. И никто не гонит прочь Двухголового - хозяин. Шурка старается поменьше смотреть в красный угол.
В казенке как в печи, хоть пироги пеки. Парни поснимали пиджаки, раскрасневшиеся, веселые девки беспрестанно утираются и обмахиваются носовыми платками. Ламп много, они понавешены на всех стенах, спускаются на проволоке с потолка. Но горят лампы тускло, коптят, мигают, и кажется длинные желтые язычки пламени приплясывают вместе с парнями. Зала казенки просторна, и будто сами светятся свежевыструганные стены, потолок и пол. Пахнет сосной, табаком и мохом. Пестрит в глазах от танцующих пар.
Вдруг гармоника обрывается. На беседе становится тихо.
– Ка-на-ва!
– извещает громко кузнец, отдуваясь, и ставит замученную трехрядку на скамью.
Конечно, никакой канавы нет в избе, пол ровный, даже щелей не видно. Просто полагается, по обычаю, целоваться.
Парни смеются, девки конфузятся, а матери из кути, притворяясь, недовольно ворчат:
– Вот что выдумали... бесстыдники!
А сами глаз не спускают со своих дочек. Надо, чтобы поломались, поцеремонились невесты. И чем дольше, тем лучше.
Парни торгуются с девками:
– Дюжину с вас... меньше нельзя. Канава дюже глубокая!
– У нас свои ноги есть... перейдем.
– Глыбко... туфельки зачерпнете.
– А мы разуемся.
– Зачем такое беспокойство? Извольте - полдюжины... Перемахнем, как на крыльях... Ну, так и быть, последняя цена - четверть дюжины!
Парни обнимают девок, те вырываются, но понарошку: руками парней отталкивают, а щеки и губы подставляют.
Чмок! Чмок! Чмок!
– слышится в зале со всех сторон.
Гармоника, отдохнув, рявкает с новой силой, кадриль продолжается.
– И куда торопятся... Бессовестные какие нонче стали, переговариваются в кути бабы.
– Прежде не так было... Прежде по получасу канаву переходили.
Шурка ищет Катьку. Но ее нет, и Яшки нет, спать, верно, ушли. И Двухголовый дрыхнуть домой укатил. Одни Тихони зевают в кути. Шурка исподтишка показывает им кулак.
А парни и девки все вертятся, вертятся, взявшись за руки. Удивительно, как это им не надоест целый день и вечер делать одно и то же? И не устают, и глаза у них не склеиваются, как у Шурки. Он смерть не любит заниматься долго одним делом, даже самым любимым. И сейчас, подремав и насмотревшись на беседу, промочив потом матроску, хоть выжимай ее, он выскакивает из казенки в сени. Здесь темно и почти так же душно. Шурка ощупью выбирается на крыльцо, оступившись, считает мягким местом крутые ступеньки. Многовато их... Слава тебе, хоть фонарей на лбу не наставил, одними царапинами обошлось, а штаны все равно и раньше были рваные.
Шурка ныряет на улицу в ночную свежесть, как в воду.
Высоко и ярко светят в небе белые прохладные звезды. На западе не погасла еще вечерняя полоска зари, а на востоке уже проступает позолотой другая полоска и тянется к первой, как рука, и скоро дотянется, поздоровается, и тогда настанет утро. А пока гуляет по переулкам отрадная холодная синева, падают из окон казенки на траву половики света, подбирается от башмаков сырость по голяшкам, и глаза перестают слипаться.
У Косоурова палисада на лавочке все еще сидят мужики и тихо разговаривают. Шурка направляется к ним. Ему немножко боязно. А вдруг удавленника привезли обратно из больницы и он, окоченев, лежит под черемухой мертвый? Да мужики ли это на лавочке торчат? Может, черти по кабатчикову душу пришли?