Открывая глаза
Шрифт:
– Я прекрасно помню, что мне задавали, но я не сделал ни одной ошибки! То, что я выразил собственное мнение, можно потом будет и убрать, меня это не волнует. Но я прочитал этот доклад перед курсом и хотел показать всем, что…
– Что думаете об этом вы? Прекрасно, тогда вы лучше подойдете нашей мэрии, чем нашей школе. Там позволительно говорить сколько угодно и кому угодно то, что думаете.
Рассерженный, Пол, направился к выходу, но, уже взявшись за ручку двери, остановился, пристально посмотрев на профессора. Его до глубины души задели слова Хованьского. Мужчина знал, что
– Друзья, а вы знаете, что профессор Хованьский не честен с нами? Вы знаете, что он уже очень давно, полагаю, с момента поступления Сарита в школу, проталкивает его к званию лучшего студента курса, отводя от него всякие неприятности в виде…
– Прекратить! – вскричал, подпрыгнув на стуле, взбешенный Хованьский. Таким, как сейчас, его никто никогда не видел. Сарит, нервно поглядывая то на отца, то на Гудвина, поднялся и сделал два шага в направлении кафедры, попытавшись надеть на себя маску оскорбления словами Пола. Остальные молчали.
– Что, профессор, вы не ожидали, что кто-то скажет вам такое! Сарит, можешь не спешить, я бы сам подошел к тебе! Что ты остановился, неужели ты боишься быть оклеветанным?
– Не смей так говорить! – как можно смелее и грубее ответил Сарит, продолжив спускаться к Полу.
– Гудвин, ты будешь отчислен за такое поведение! – не унимался профессор. Пол не обратил на его слова никакого внимания.
– Ну, раз ты не боишься, тогда ответь перед всеми, чему ты научился за годы, проведенные здесь! Скажи, для профилактики каких осложнений необходима борьба с обезвоживанием, активизация больного в постели, раннее вставание? Почему ты молчишь, Сарит?
– Гудвин, хватит, – уже совсем выйдя из себя, кричал преподаватель. По лицу Сарита трудно было понять, знает ли он ответ или нет. Он успел лишь неопределенно открыть рот, а Пол стал задавать ему следующий вопрос: – Почему опухоли не могут быть двойного происхождения?
– Потому что они… – начал неуверенно Сарит.
– Не почему! Они могут быть двойного происхождения!
– Гудвин, пошел вон! – подойдя к нему вплотную, выкрикнул Хованьский, показав рукой на дверь. Но Пол лишь отбежал от него к студентам, быстро приблизился к Сариту и, сложив руки на его груди, снова спросил: – Ну, а это… это правильная перкуссия или нет? Молчишь? Может быть ты, хотя бы ответишь, какая болезнь стала одной из причин массового истребления коренного населения Америки?
Но дожидаться ответа Гудвин не собирался. Показывая пальцем на Сарита, он снова обратился ко всем, медленно отходя к выходу: – Вы всё видели! Он ничего не знает! А вы, профессор, я очень жалею, что с вами знаком!
По разъяренному лицу Хованьского, который был готов наброситься на студента, стало понятно, что мужчины чувствуют одно и то же. Гудвин вышел из аудитории.
На следующий же день Пола вызвали к директору школы. Стоуэн Филлипс, высокий плотный
– Проходите, мистер Гудвин, – только и успел сказать директор, как заговорил Хованьский, сидевший сбоку от своего начальника. Видимо он продолжил разговор, начатый до появления Пола.
– Это неописуемое безобразие! Вопиющее невежество! Я требую, чтобы этого студента немедленно отчислили из нашей школы. Таким, как он, не место здесь! – говоря это, профессор старался не смотреть на Гудвина. Пол молча выслушал короткую речь; ему было что ответить своему врагу, хотя он и переживал немного за дальнейшую свою судьбу, надеясь, что дело не закончится отчислением.
– Мистер Гудвин, – обратился к нему Филлипс, пытаясь придать своим словам как можно более суровую интонацию, хотя в голосе мужчины чувствовалась чрезмерная усталость. – Как вы поняли, мы с профессором Хованьским говорим сейчас о вас и вашем вчерашнем поведении. Скажем прямо. Я полностью согласен со словами профессора – вы вели себя неподобающе не то, что студенту, но обычному образованному человеку. Сейчас я бы хотел выслушать вас, чтобы принять окончательное решение по этому вопросу. Прошу садитесь.
Гудвин, не сдвинувшись с места, громко заговорил. Слова Пол будто чеканил, и по всему было ясно, что он считает себя абсолютно правым. Вкратце рассказав директору о своих взаимоотношениях с Хованьским, постоянно перебиваемый последним, Гудвин закончил словами: – Не хотелось бы из-за чьего-то несправедливого отношения ко мне, быть отчисленным. Я считаю…
– Ах, несправедливого! Ты заставил меня покрыться красной краской, оклеветав моего сына, своего товарища.
– Хованьский, хватит уже! Пол, спасибо, выйди на минуту, подожди за дверью. Нам с профессором нужно поговорить!
Гудвин и сам был рад избавиться от общества этой змеи, пытавшейся набросить на него очередное кольцо своего отвратительного тела. Стоило только ему закрыть дверь, как Хованьский выпрыгнул из своего стула, подполз к директору и зашипел ему на ухо: – Вы видели, как он вел себя, он даже с вами был невежлив. Теперь понимаете, как он меня оклеветал перед студентами.
– Успокойся, хватит уже, – устало произнес сидевший мужчина. – Сядь, садись и успокойся. Я не могу его отчислить.
– Но как так! Ты подумай, Стоу, – от чрезмерного волнения, преподаватель даже перешел на ты, сменив лестный просительный тон на грубое требование. – Этот мерзавец считает, будто все его слова сойдут ему с рук.
– Я ещё раз повторю, что не могу его отчислить! – повысив голос, ответил Филлипс. – При всём к тебе уважении, мальчик был прав, когда говорил о твоих подходах к обучению студентов и конкретно твоего сына. Все об этом знают. А он решился сказать это вслух – не отчислять же его за решительность.
Хованьский даже побагровел от такого замечания. Руки его затряслись, рот стал непроизвольно двигаться, выпуская немые оханья; мужчина встал из-за стола и быстро заходил по комнате, зло посматривая на своего начальника и ничего не говоря.