Отныне и вовек
Шрифт:
– Да это я так. – Он клял себя, что затеял этот глупый разговор. – Просто не могу его понять, вот и все. Он у нас в первой роте ходил в штаб-сержантах. Это когда я еще горнистом был. Я тогда с ним часто сталкивался. То он к тебе как последняя сволочь, а то вдруг на рожон лезет, только чтобы тебя выручить, хотя сам же виноват.
– Да? Вот он, значит, какой, – нехотя отозвался Вождь, все так же глядя вдаль. – Да, его, наверно, раскусить трудно. Я знаю одно: он лучший старшина в полку. А может, и во всем гарнизоне. Таких теперь немного. – Вождь грустно улыбнулся. – Вымирающее племя.
Пруит кивнул, взволнованно и смущенно.
– Я
– Вот как? – Вождь оживился. – Ты и писарем был? Я не знал.
– Мало кто знает. Я в той части договорился с одним парнем из канцелярии, он мне ничего не вписал ни в личную карточку, ни в форму номер двадцать, чтобы никто не знал. И чтобы снова за бумажки не засадили. – Он помолчал. – Я печатать сам научился. По учебнику. В библиотеке взял. Я тогда еще не очень понимал, чего хочу. Все искал, пробовал… Ну так вот, – упрямо вернулся он к прежней теме. – Понимаешь, к чему я веду? Этот тип, про которого я тебе рассказываю, был попросту махровая сволочь. С солдатами обращаться не умел и их же за это ненавидел. Не себя, а их, понимаешь? Такого раскусить легко. В первые сержанты выбился только потому, что лизал задницу начальству. И всю жизнь трясся, что, не дай бог, кто-нибудь вылижет чище. Такого раскусить – раз плюнуть.
– Да, – Вождь медленно кивнул большой головой. Он слушал Пруита внимательно и с уважением, искренне стараясь понять. – Я таких много повидал. Здесь они тоже есть.
– Но Цербер совсем не тот случай, понимаешь? Он не сволочь, я чувствую. Тут что-то другое. Он у меня вызывает какое-то такое ощущение… Странное. Необычное. Понимаешь?
Вождь кивнул.
– Бывает, человеку от рождения не судьба, – медленно сказал он. – Я лично думаю, Тербер из таких.
– Как это – не судьба?
– Это трудно объяснить. – Вождь беспокойно шевельнулся.
Пруит молча ждал.
– Вот возьми, к примеру, меня. Я ведь из резервации. Там и родился, и вырос. И с детства хотел стать спортсменом. Хотел так, что спасу нет. У меня был идеал – Джим Торп [36] . Я про него прочитал все, что только можно. О нем легенды ходили. Он был для индейцев национальным героем. Я считал, что лучше Джима Торпа нет никого, и хотел быть как он. Понимаешь?
Пруит кивнул. Ничего этого он раньше от Вождя не слышал. Да, наверно, и никто в роте не слышал. Может, он сейчас что-то узнает, поймет что-то важное?
36
Торп Джеймс Фрэнсис (1888—1953) – знаменитый американский спортсмен-легкоатлет, по происхождению индеец
Вождь одним долгим глотком осушил жестяную банку и, осторожно держа ее толстыми пальцами, поставил назад, в гущу своего леса.
– Ну так вот. Его выгнали с Олимпийских игр, – медленно сказал он. – После того, как он загреб почти все медали, какие у них там были. Дисквалифицировали по какому-то
Пруит кивнул, наблюдая за круглым спокойным лицом. Глаза Вождя глядели куда-то далеко, в другой конец бара.
– А потом я подрос. Хотел попасть в колледж, стать спортсменом. Какой колледж, когда я даже средней школы не кончил? У отца денег не было, семья только что с голым задом не ходила. На стипендию я не рассчитывал. Кто бы мне ее дал, эту стипендию?.. А Джим Торп, чтобы не протянуть ноги, играл в вестернах диких индейцев. – Вождь пожал могучими плечами, и пивной лес на столе пережил небольшое землетрясение. – Я думаю, он был самый великий спортсмен Америки за всю ее историю, – робко отважился добавить он. – Вот как бывает. Так оно и получается, понимаешь? Это – жизнь. Ну вот… Можешь себе представить, чтобы я вдруг вырядился в кожаные штаны, раскрасил себе морду и нацепил на голову перья? И еще бы орал и размахивал томагавком? Я тоже это себе не представлял. Я бы тогда чувствовал себя последним идиотом. Все эти перья и томагавки я видел только у нас в ларьке. Их на фабрике делали, в Висконсине. А нам присылали на продажу, для туристов. Да нарядись я так, я бы… Стыдно было бы. Ну и записался в армию. В армии спортсмену живется легче. И мне все равно. Понимаешь?
– Да. – Улыбка у Пруита получилась узкая, как бритва.
– Я не жалуюсь. У меня все хорошо. – Вождь добродушно оглядел тонущий в сигаретном дыму, разноголосо гудящий треугольный лужок. – Я принимаю все так, как оно есть. Если жизнь такая, значит, и я такой, понимаешь? Делаю, что могу, а что не могу, про то и не думаю. Живется мне легко и вроде как беситься не из-за чего… А Тербер – тот другое дело. Его изнутри что-то точит. Как будто у него там костер горит и все никак не гаснет, все жжет его. А бывает, так вдруг разгорится, что прямо из глаз полыхает. Ты приглядись, заметишь. Армия не для Тербера.
– Тогда какого черта он не уходит? Никто его в армию не тащил и удерживать не станет. Армия не для него, чего же он тут застрял? Шел бы туда, где ему место.
Вождь пристально посмотрел на него.
– А ты знаешь, где ему место?
Пруит опустил глаза:
– Ладно, молчу.
– Кто знает свое место в жизни, тот счастливый. Я так понимаю, Тербер – хороший мужик, просто не туда попал. Пит Карелсен тоже хороший мужик и тоже не туда попал. И я не туда. А вот Динамит – туда.
– Ладно, молчу, – снова сказал Пруит. – Ладно. Но надо мной-то зачем измывается? Был бы он сволочь и действительно меня ненавидел, я бы еще понял. Только мне почему-то кажется, что он ничего против меня не имеет.
– Может, хочет тебя чему-то научить.
– Чему?
– А я не знаю чему. Откуда мне знать, что у Тербера на уме? – Вождь сказал это сердито и растерянно. Его неизменно спокойное лицо оставалось добродушным, но в глазах, в самой глубине, внезапно появилась та холодная отстраненность, с которой индейцы встречают белых туристов, заехавших на денек в резервацию посмотреть их пляски. – Если тебе так приспичило, пойди к Церберу и спроси. Может, он объяснит.
Пруит улыбнулся, жесткая полевая шляпа съехала на затылок, и из-под нее выглянули черные прямые волосы, возможно доставшиеся ему от какого-нибудь всеми забытого индейца-чероки из числа его кентуккийских предков.