Отныне и вовек
Шрифт:
– А что, день суда до сих пор не назначили? – спросил Пруит, собирая карты. – Черт!
– Я имел в виду – после суда. В тюрьме.
– А-а… Ну а вдруг в тюрьме пасьянсы запрещены? – Он встал с койки и начал снимать с себя грязную, пропотевшую форму. – Ведь действительно провоняла насквозь, ей-богу.
– Не думаю. – Тербер внимательно смотрел на него. – А вот кальсоны носить заставят. Суд будет в понедельник, – сказал он. – Назначили только сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.
– Все может быть. –
– В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.
– Я буду молчать.
– Так я и поверил, – Тербер фыркнул. – Да, кстати. – Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. – Держи. Небось без курева сидишь.
– Спасибо.
– Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.
Пруит почувствовал, что улыбается.
– Ты уж извини, – сказал он. – Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.
Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:
– Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? – Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.
– Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке. Я не против.
– Ну, это еще ничего.
– Как ты думаешь, все эти милые детки, когда вырастут, тоже станут офицерами?
– Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб, – сказал он. – Сделал, что мог. Маззиоли у меня потом на полусогнутых ходил – я его заставил срочно отпечатать все свидетельские показания, чтобы отослать их вместе с бланками. Он, зараза, такой ленивый, я уж боялся, придется и это самому делать.
– Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, – тихо сказал Пруит.
Тербер пристально посмотрел на него.
– Какой нож? – наконец спросил он.
Пруит усмехнулся:
– Которым Старый Айк хотел меня прирезать.
Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.
– Ты кому-нибудь говорил? – наконец спросил он.
– Нет.
– А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?
– Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его отломал и в щель сунул.
Тербер задумчиво потер подбородок.
– Колпеппер мог бы это устроить, – сказал он. – Никто другой не возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так что он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?
– Нет. Вряд ли.
– Почему? Стоит рискнуть.
– Да видишь ли… Мне как-то не хочется портить им удовольствие. За Блума они мне ничего пришить не смогли, профилактика у них тоже не сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им это сорву – начинай сначала.
Тербер неожиданно
– Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.
– Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам верит в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а он верит. Могу поспорить.
– Да, наверное… Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. – Тербер потер небритый подбородок. – Надо побриться, – рассеянно сказал он. – Эти дни все никак времени не было… Знаешь, а может, все-таки рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я бы тогда вышиб из роты двух-трех подонков.
– Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет. На суде все равно все переиначат и повернут, как им удобно. Они решили устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли. Хотят меня засадить – пожалуйста. Но корячиться перед ними я не буду. На это удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех хватит, и еще останется. В гробу я их видел!
Тербер долго молчал. Когда он поднялся с койки, его светлые голубые глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара лице, тоже было странное.
– Может быть, ты и прав, – сказал он. – Похороны твои, так что музыку выбирай сам.
Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить; уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде Тербера, наполнили его гордостью, потому что в силу каких-то непонятных причин он ценил уважение этого большого сильного человека выше, чем чье бы то ни было, хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к чему Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что сказал.
– Человека можно убить, старшой. А вот сожрать – труднее.
Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы! Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.
– Пока, малыш. – Тербер повернулся и пошел к открытой двери в другом конце длинной комнаты, отделенной перегородкой от канцелярии и называвшейся камерой. Пруит снова положил карты на койку и смотрел ему вслед.
– Тербер! – окликнул он его. – Сделаешь для меня одно дело?
Тербер обернулся:
– Ради бога. Если смогу, конечно.
– Съездишь в Мауналани? Я хочу, чтобы ты объяснил… объяснил Лорен, почему я к ней не еду. Сможешь? – Он не ожидал, что язык у него не повернется назвать ее Альмой даже при Тербере. Он протянул ему бумажку с адресом.
– Ты бы лучше ей написал, – сказал Тербер. – Неохота мне к ней ехать. Меня бабы только увидят – сразу с ума сходят и на шею вешаются. Я от этого даже устаю. – Брови у него хитро поползли вверх. – Да и к тебе слишком хорошо отношусь, чтобы идти на риск. Мне твоя девочка не нужна.