Отрешенные люди
Шрифт:
— То не нашего ума дело, — не унимался Иван. Неизвестно, как бы и когда закончился их спор, если бы не вошел лакей и не доложил громогласно:
— Профессор Михайло Ломоносов! — и внимательно зыркнул глазами на Ивана Ивановича, ожидая приказаний.
— Я же говорил, что принесет кого–нибудь нелегкая, — скривился Петр Иванович, который недолюбливал мужиковатого профессора, хотя во многом и поддерживал его, особенно когда дело шло о чести русской науки перед немецкой.
— Проси, — кивнул Иван Иванович, которому, наоборот, было приятно, что Михаил Васильевич не забыл о его именинах.
Ломоносов вошел с широкой улыбкой, делавшей его и без того округлое лицо луноподобным. Глаза его сияли неподдельной радостью, руки были широко распахнуты, на голове белоснежный парик, а в левой руке свернутая в рулон бумага.
— Покорнейше прошу простить меня за внезапное вторжение, мое почтение всем, — он склонил крупную голову в полупоклоне, но при том держался он весьма настороженно, вглядываясь в лица гостей. За свои сорок лет он успел повидать и испытать всякое и не особо добивался расположения сильных мира сего, но к Ивану Ивановичу Шувалову питал нежную любовь и всегда спешил выразить ее.
— Садись, Михаила Васильевич, садись и будь как дома, — хозяин встал навстречу ему и крепко обнял.
— Как с мужиками обниматься, то это ему не зазорно, — шепнул на ухо сидящему рядом графу Воронцову Петр Шувалов, но тот лишь выслушал, кивнул головой и ничего не ответил.
Меж тем Иван Иванович усадил профессора на свободное место, которое оказалось напротив Петра Шувалова и графа Воронцова и велел лакею принести приборы для гостя.
— Позволь собственноручно, Михаила Васильевич, налить тебе, пододвинул Иван Иванович к нему бокал и взялся за бутылку. — Рейнского вина?
— Можно, — согласился тот, — мы в том мало понимаем. Мужик, чего сказать, — и, хохотнув дерзко, глянул в лицо Петра Ивановича, который не выдержал взгляда и отвел глаза, сделав вид, что занят изучением содержимого своей тарелки. — Но прежде разрешите зачитать оду в вашу честь, уважаемый граф Иван Иванович, — и он приподнялся со своего места, развернул принесенную бумагу.
— Сделай милость, — залился румянцем именинник, у которого хранилась уже целая стопка подобных поздравлений от придворного пиита, и хотя, на его взгляд, все они были написаны довольно коряво, как–то по–домашнему, чувствовался простецкий крестьянский говорок автора, но зато по пафосу и подобострастности могли соперничать и с Гомером, и с Вергилием.
— Не судите строго, — кашлянул Ломоносов и начал читать неожиданно высоким голосом оду, смысл которой сводился к тому, что на северном небе явилось новое светило, имелся ввиду именинник, которое озарило собой унылый небосклон российской столицы.
Все слушали по–разному: Иван Иванович чуть приоткрыл рот и ловил каждое слово, покрякивал, когда встречалась ничем не прикрытая похвала в его адрес, краснел, вытирал салфеткой уголки рта и успевал оценивающе оглядеть остальных гостей; Петр Иванович до конца чтения так и не поднял глаз от тарелки, ковыряясь в ней серебряной вилкой; Александр Иванович больше смотрел на хозяина дома, в душе посмеиваясь, как он может принимать в свой адрес такое идолопоклонничество, будучи далеко не глупым человеком; граф Воронцов в такт наиболее удачным выражениям постукивал пальцами по столу, покачивая при этом головой, как бы проговаривая враз с автором каждую фразу, и первым захлопал в ладони по окончании оды. Когда Ломоносов закончил читать, он вытащил из–за обшлага рукава большой платок нежно–голубого цвета, так не шедшего к его мешковатой, крупной масластой фигуре, обмахнул им лоб и, забывшись, начал засовывать его в карман, как это обычно делают мужики со всякой всячиной, найденной ими по дороге. Захлопали уважительно и остальные гости, а Иван Иванович, вскочив, опрокинув свой стул, кинулся обнимать поэта–профессора, похлопывая его ладошками по могучей спине. Ломоносов на радостях, что ода его встречена тепло, забылся и так стиснул именинника, что тот вскрикнул и едва вывернулся из объятий осчастливленного пиита.
— Тебе бы, Михаила Васильевич, с медведями бороться, а не… — он отошел к своему месту, скривившись от боли и не закончив мысль.
— А то как же, — принял за чистую монету сказанное Ломоносов, — у меня и прозвание такое: Ломо–нос, значит, носы ломать. Батюшка, царство ему небесное, у меня силен был, а про деда сказывали, будто мог мельничный жернов на спине на горку один, без помощников, втащить.
— Избави нас, Господь, от таких товарищей–друзей, а от врагов мы сами отобьемся, — сказал шепотком на ухо графу Воронцову Петр Иванович и косо глянул на Ломоносова. Но тот или обладал удивительно острым слухом, или просто–напросто угадал смысл сказанного, неожиданно дерзко заявил:
— А ты, граф, как погляжу, все наушничаешь, все шепчешься, а кто тебе друг, кто враг и не видишь. Э–э–э, — махнул он здоровенной своей рукой, — да и ни к чему это тебе видеть. Пойду я, извиняйте, коль что не так, — грузно со вздохом поднялся он из–за стола, шумно отодвигая далеко от себя обитый позолоченной кожей резной стул. — Понимаю, не ко двору… — и, бухая по паркету тяжелыми башмаками, не оборачиваясь, пошел к двери.
— Куда ты? Михайло Васильевич? — вскочил Иван Иванович, но Петр Иванович так сверкнул на него из–под кустистых бровей сощуренными глазами, что он тут же без слов опустился на место.
— Помни, кто ты, а кто он, — укоризненно проговорил Петр Иванович, и добавил, — Шувалов, — и со значением поднял вверх указательный палец.
14
Вечером того же дня, когда уже совсем стемнело, и на улицах редко можно было встретить запоздалого прохожего, и лишь будочники время от времени выглядывали из своих заиндевелых холодных, насквозь продуваемых невскими ветрами сооружений, в дом графа Алексея Петровича Бестужева—Рюмина осторожно постучали. Граф, видно, ждал этого и отправился открывать сам, столкнувшись в прихожей со старым своим привратником, что шел, позевывая и не спеша, к входной двери, держа в одной руке свечу.
— То ко мне, — остановил его граф, и тот послушно кивнул, поплелся обратно, за свою долгую службу привыкнув к частым ночным посетителям в доме хозяина. — Кто? — спросил Алексей Петрович через дверь, не спеша открывать.
— Я, — отозвался голос с улицы и, чуть помолчав, глухо добавил, Лукьян Васильев, ваше высокопревосходительство.
Лишь после этого граф открыл тяжелый запор, выглянул за дверь, сжимая в кармане халата заряженный всегда в подобных случаях пистолет со взведенным курком, и, убедившись, что это действительно тот, кого он поджидал, облегченно вздохнул и отступил в сторону. — Никого у ворот не встретил? спросил вошедшего, которым оказался лакей из дома графа Ивана Ивановича Шувалова.
— Двое напротив стоят, топчутся, — негромко ответил тот, — так я через забор махнул, не стал им показываться.
— Правильно сделал, — похвалил Бестужев, — нельзя, чтоб тебя возле моего дома видели, да еще в такое время. Хозяин у тебя не дурак и сразу поймет, что к чему.
— Это точно, — согласился, растирая озябшие руки, Лука и прошел в кабинет графа, что находился в самом конце длинного коридора.
Подобный кабинет вряд ли можно было увидеть у кого–либо в Петербурге. Бросалось в глаза, что здесь совершенно не было окон, и свет струился через наклонный потолок, забранный большими стеклянными рамами, со вставленными в них кусками простого стекла, перемежающиеся местами с цветным, что придавало кабинету необыкновенный, сказочный вид. Вечером свет давали небывалой толщины свечи, на которые надевались сверху стеклянные колпаки, что усиливало свечное пламя, делало его более устойчивым. Центр кабинета занимал большой стол, покрытый толстой мраморной плитой, на которой разместились многочисленные колбы, мензурки, стаканчики и другая посуда для химических опытов. В углу стоял самый настоящий кузнечный горн с огромными мехами и трубой, выведенной наружу. В ней чуть мерцали полупогасшие угольки, а рядом побулькивал какой–то раствор в фаянсовом тигле. На стенах таинственного кабинета кругом висели чучела диковинных птиц, шкуры зверей и рыцарские доспехи. На письменном столе графа лежали морские и сухопутные карты, придавленные бронзовым циркулем и астролябией. Рядом возвышался огромный глобус с разноцветными флажками в разных местах.