Отрешенные люди
Шрифт:
— Как не быть, — лукаво подмигивая, отвечала она, — полдеревни нашей в подружках у меня. Ой, озорные девки, не возрадуетесь.
— А нам таких и подавай, — гордо выпятил грудь Леха Жаров.
— Мы и сами мужики хоть куда, — облизал языком потрескавшиеся губы Данила Щелкан и шмыгнул носом. — Давно я бабьего запаха не чуял, соскучился уже.
— И денежки у нас имеются, — брякнул кошелем Давыдка Митлин, и от глаз Ивана не укрылось, как неприязненно глянул на него Петр Камчатка.
— Порастрясут мои подружки ваши денежки, — захохотала Нинка, — ох, порастрясут и нагишом отпустят.
— Не на таковских напали, — отвечал Леха Жаров, — мы сами с усами, кого хошь потрясем, лишнюю денежку вытрясем.
— Цыц, — оборвал его Иван, — попридержи ботало на… намотано. Больно самоед длинен стал, кто бы не укоротил.
Жаров осекся, замолчали и остальные, но Нинка тут же, войдя в горницу, махнула в иванову сторону рукой и, смеясь, заговорила:
— А ты, старшой али как тебя, мужиков своих не придерживай. Думашь, мне ваши чины неизвестны? Гришку я не первый год знаю. В последний раз от полиции его вместе с дружками у себя схоронила, а потом, ночью, за деревню вывела. Помнишь, Гришаня?
— Как не помнить, — степенно кивнул тот. — Так и было.
— Вот и не сокрытельствуйте от меня, ни к чему. Гришаня со мной всегда расчет верный вел, а я его ни о чем не спрашиваю, но и лишнего сроду не сбалтываю. И подружки мои той же породы, не охочи до бесед с полицаями или иными розыскными людями с Сыскного приказа. Тем и живем, что молчание блюдем.
— А? Вишь, какова Нинка моя? — потянул ее к себе Гришка. — Золото, а не девка. Чего я говорил?
— Пусти, — вырвалась она, — не время, отдыхайте пока, а я обед сготовлю.
Пробыли они в доме у Нинки почти два дня, перезнакомились со всеми ее подружками, и все бы было хорошо, да под вечер оба младших Нинкиных брата вбежали в дом и что–то зашептали сестре на ухо.
— А где они сейчас? — настороженно спросила она, выглядывая в оконце, и Иван мигом догадался: что–то случилось, не иначе как полиция в деревне.
— У дома Журкиных стоят, с дядей Митей беседуют, — ответил старший, успев прихватить со стола капустный пирог и сунув его за спину.
— Положи на место, не таскай со стола, — шикнула на него Нинка и, оборотясь к гостям, сказала, — пойду гляну, чего там…
— Может, мне с тобой? — спросил Иван, но она покачала головой.
— Не, сиди тут. Всяк поймет, что ты за гость. Сама все узнаю.
— А что там? Что? — беспокойно заерзал на лавке Давыдка Митлин.
— Драгуны по дворам ходят, — спокойно ответила Нинка, — пойду узнаю, кого потеряли.
— Знамо дело, кого, — вскинулся Данила Щелкан, — уматывать надо, пока не накрыли нас тут…
— Сиди! — стукнул кулаком по столу Иван. — Твое дело цыплячье — пшено клевать да раньше времени не кукарекать. Успеем уйти.
Нинка скоро вернулась с испуганными глазами и быстро затараторила:
— Не иначе, как вас ищут! Десять человек команда, от двора к двору идут, всех выспрашивают, не видели ли кого незнакомого. Двоих уже забрали каких–то мужиков, что у Снегиревых на постое неделю как стоят. Скоро и до нашей избы дойдут…
— Так не пущай их! — с жаром выдохнул Гришка Хомяк и кинулся закрывать на засов входную дверь.
— Хуже будет, — покачала Нинка головой, — знаю я их, так не уйдут. Да и видели вас, когда в дом входили. Не век же вам тут сидеть.
— Это точно, — согласился Иван, поднимая с пола дорожный мешок и закидывая его за спину, — спрячь нас в амбаре до вечера, а там до леса проводишь.
— Чуяло мое сердце, — зло запыхтел сзади Ивана Петр Камчатка, — накроют нас, рано или поздно накроют…
— Хватит тебе, всю плешь проел, — попытался остановить его Иван, но Камчатка не желал успокаиваться и, бормоча ругательства под нос, первым вышел из избы.
Нинка закрыла их всех в большом старом сарае, где были свалены старые телеги, сани, рассохшиеся колеса и кадушки, по стенам висела рваная упряжь, хомуты. В сарае они молча просидели до ночи, почти не разговаривая друг с другом. А по темноте Нинка провела их к устью глубокого лога и указала рукой вниз:
— Там тропинка есть, к реке выведет, а там дорогу сами найдете.
— Можется, останусь? — осторожно спросил атамана Гришка Хомяк.
— Гляди сам, — ответил Иван и начал спускаться вниз по узкой лощине. Там, уже у берега, он решил, что Камчатка прав, обижаясь на товарищей, за которых все приходилось решать, заботиться, а у них одно на уме: как бы вволю повеселиться да поспать подольше.
В кромешной тьме почти нельзя было различить лиц, но он и без этого понял: Гришка Хомяк остался наверху, возле Нинки. Так могли разбежаться и остальные. Что же он за атаман, коль слово его — все равно как писк комариный: все слышат, да никто не боится. Прикинув в уме, что самое лучшее для него будет, если сам распустит шайку, дождался, когда к нему подойдут остальные, и глухо проговорил:
— Вот чего, браточки, не буду боле никого неволить, встретимся на Москве, коль удастся. А сейчас погуляли и будя. Айдате каждый сам по себе выбираться, а там — как Бог даст. Не взыщите, коль что не так… Прощевайте, господа хорошие, — и, круто повернувшись, пошел вдоль самой кромки воды, не оборачиваясь.
Он переночевал один под старой рыбацкой лодкой, не зная, в какую сторону направились его дружки, а чуть свет был уже на пароме и переехал на нем обратно, на другой берег, где все так же не смолкала Макарьевская ярмарка. Что его влекло сюда? Сейчас он и сам не мог объяснить себе это. Желание встретить таких же, как он, удалых и отчаянных ребят, после того как разочаровался в прежних товарищах? Может быть. А может, влекла обратно на ярмарку возможность поживиться в очередной раз чужим добром, которое чаще всего бывает неправедно нажито? И это было. Но главное, главное… манила ярмарочная сутолока, бахвальство торгующих, веселость и бесшабашность сделок, шутки, смех, праздник во всем ярмарочном кругу. Именно радость происходящего и тянула Ивана к себе.
Поднявшись по крутому косогору, он тут же угодил на стоянку то ли татар, то ли калмыков, которых несколько дней назад и в помине на этом месте не было. Они пригнали сотни три молодых низкорослых коней на продажу, и почти все пастухи находились в полуверсте при стаде, а возле потухших костров спал лишь один старый татарин с вислыми усищами до щек, надвинув на глаза мятую войлочную шапку. Под головой у него виднелся угол небольшого, обитого узорчатым железом деревянного сундучка, в каких приезжие купцы и прочий торговый люд обычно хранят деньги, расписки и иные ценные бумаги. Когда Иван увидел сундучок, то ноги словно тяжестью какой налились. Он сделал несколько шагов, но проклятые ноги не слушались, задеревенела шея, зажгло внутри. Он понял: пока сундучок не окажется у него в руках, покоя ему не будет. Так бывало всегда, стоило лишь увидеть сколько–нибудь ценную вещь, и сил для борьбы с самим собой найти он просто не мог.