Отрешенные люди
Шрифт:
"Неужели она могла? — обожгла Ивана мысль. — Но почему солдаты прямо не говорят, мол, баба тебя продала… Да и как она могла узнать, кто зинкин отец? Нет, что–то здесь не сходится…"
11
Потом, уже сидя в сыром погребе, он много раз возвращался к мучившему его вопросу: неужели его Ксюша, которая не хотела уходить от своего рейтера, как он ни звал ее жить к себе, могла по ревности подвести его под арест? Почему же тогда она сама пришла к нему в острог, передала нож? И тут Иван все понял: о том, что его взяли в участок, а потом перевели к генерал–полицмейстеру Алексею Даниловичу Татищеву, могла знать лишь она, Аксинья.
Он сунул руку за голенище сапога, проверил, на месте ли нож, вынул его, чиркнул тонким лезвием воздух, чуть поиграл им и спрятал обратно. Уже который день его не вызывали на допрос, и он догадывался: Татищев раскопал что–то еще, возможно, всплыли дела на ярмарке. Если раскроется и это… тогда не миновать колеса на Болотной площади. Иван представил, как палач занесет над ним топор, отрубит сперва руку, затем ногу, поднимет над головой, покажет народу, а там, в толпе, будет стоять его Аксинья и усмехаться. А может, и плакать?
Надо было решаться на побег, но с удивлением он отмечал, что прежние силы, уверенность вдруг оставили его. Он боялся пойти на последний, решительный шаг. Уже сколько раз он представлял, как всадит по самую рукоять нож в грудь солдата, когда тот откроет дверь, чтоб вести его на допрос.
Нужно будет всего лишь через забор перелезть, и все, он свободен. Но именно эта свобода более всего и пугала Ивана. Он не знал, куда потом идти, где затаиться. Денег у него не было ни копейки, забрали при обыске. Искать дружков боялся, а вдруг да они, а не Аксинья, сдали его. Бежать из Москвы? Но куда? Кругом караулы, заставы, накроют, как зайца–беляка на свежей пашне. Тогда уже прикуют накрепко к стене и станут пытать так, что после застенка останется одна дорога — на погост.
Несколько раз вспоминал Иван и про Зинаиду, но былой теплоты в тех его воспоминаниях почему–то не оказывалось. Она ему быстро опостылела, насытился ее любовью через неделю, сам подумывал, как бы дать деру от нее, и точно, сбежал бы, коль не отец ее с дружками–солдатами. Не дали.
Наконец, уже под вечер, за ним пришли, повели в кабинет генерал–полицмейстера. Татищев сидел один, при свечах; он тяжело взглянул на Ивана из–под нависших бровей, провел тонкими пальцами по квадратному подбородку, блеснули перстни на руке в пламени свечи, потом вдруг выбросил указательный палец в сторону Ивана и громко спросил:
— На Макарьевскую ярмарку хаживал, голубь?
Иван, не доходя нескольких шагов до стола, остановился, поискал глазами секретаря, но того не оказалось на привычном месте, значит, Татищев вызвал его ненадолго, коль не будут записывать, а потому говорить можно начистоту, без обиняков. Он пожал плечами, деланно зевнул и спросил с издевкой в голосе:
— А чем я там торговал, на ярмарке?
До Татищева не сразу дошел смысл его слов, но, когда понял, взвился, стукнул кулаком по столу и гаркнул на весь кабинет:
— Придуриваться будешь?! Ах ты, вор, прощелыга! Говори мигом, был ли на Макарии?! Ну?!
Ивана ничуть не испугал генеральский крик, а, наоборот, помог собраться с мыслями, решиться на что–то, и он спокойно ответил:
— Был, был, ваше высокопревосходительство. И что из того?
— Армян ты грабил? Сказывай!
— Армян? — переспросил Иван и почесал в затылке. — Это что за зверь такой? Армян?
— Ты сегодня долго юродствовать будешь? — все более распалялся Татищев. От его прежней снисходительности и барственной позы и следа не осталось. Где его прежние "голубчик", "дружок"? Как ветром сдуло, словно подменили генерала.
Но дурачился Иван специально, он вовсе не желал разозлить генерала, что вполне могло привести к дополнительной порции плетей. Нет, он просто пытался оттянуть назревающую развязку, мучительно ища выход. Коль речь пошла о ярмарке, об армянах, то дело худо. Надо бежать. И только бежать. Иначе… Болотная площадь ему обеспечена.
— Ах, армян, — сделал он, наконец, вид, будто вспомнил, — подходили ко мне там какие–то длиннобородые, может, и армяне, не спросил. А чего с ними вышло? Не захворали, чай?
— Это ты у меня сейчас суток двое хворать будешь, — не сводил с Ивана сверлящего взгляда Татищев. — Крикнуть палача? Или добром отвечать будешь?
— Буду, ваше высокопревосходительство, помилуйте, не надо палача, жалобно заскулил Иван и сделал несколько шагов к столу. Он глянул в окно, отметил, что на дворе совсем темно, а значит, если и подаваться в бега, то именно сейчас. Надо только как–то выбраться из генеральского кабинета.
— Спрашивайте, все расскажу, — покорно наклонил он голову и взялся руками за стол.
— Давно бы так, — смягчился Татищев, — кто тебе поддельный паспорт дал? — подвинул он к Ивану тот самый лист, что был выписан ему на ярмарке.
— Кто его знает, писарь давал. Подьячий. А почему он меня Сидоровым записал, того не ведаю. Я ему свое прозвание говорил, а он вот обшибся малость.
— Опять врать принялся? Скоро в Москву приедет полковник Редькин, который всем сыском на Макарьевской ярмарке ведает, предъявлю ему тебя, и почему–то кажется мне, признает он в тебе, Каин, старого знакомца, за которым множество разных грехов числится. Может такое быть?
— Как не может, — задумчиво ответил Иван, а сам прикидывал, как бы ему утихомирить генерала, чтоб не закричал, а потом уже кинуться в дверь, — на этом свете все бывает, говорят, и кобыла летает. Вам–то виднее, ваше высокопревосходительство.
— А коль так, то очень может быть, что тебя, Каин, и в Сибирь отправлять не придется…
— Ой, спасибочки вам за это, — кривляясь, поклонился Иван, — значит, совсем отпустите? Премного вам благодарны за то…
— Как же, отпустим, — показал в улыбке длинные желтые зубы Татищев, душу твою многогрешную к Господу отправим, а тело твое бренное в яме зловонной закопаем. Догадываешься, о чем речь? Уж очень ты, Каин, много нагрешил на этой земле. Пора бы и честь знать.