Отсюда и в вечность
Шрифт:
Не говоря ни слова, Уорден остановился, закурил сигарету, оперся спиной па перила веранды, скрестил ноги, заложил руки под мышки и неожиданно замер неподвижно, как гранитная статуя.
Когда вернулся Пит, он стоял все так же неподвижно. Единственным признаком того, что это живой человек, была ярко-красная точка горящей сигареты.
— Беда твоя в том, Пит… — казалось, что этот злой голос исходит не от человека, а от горящей сигареты, — что ты ничего не видишь дальше своего сопливого носа. Чтобы не думать о серьезных вещах, ты занимаешь себя разными мелочами и решаешь такие пустяковые проблемы, как, например, взять или не взять с собой эти проклятые зубы, на тот случай если ты собираешься пойти к какой-нибудь кошечке. Ты поступаешь точно так же,
Занятый прилаживанием своих зубов, Пит так был ошеломлен этой тирадой, что замер на место — с открытым ртом, с засунутыми в него протезами и прилаживавшими их большими пальцами рук, с расширившимися от изумления зрачками.
— Это из-за тебя в Германии фашисты, — поучал его все тот же, как будто исходящий от сигареты голос. — Это из-за тебя фашизм скоро придет и в нашу страну. Придет, после того как мы вступим в войну, потаскаем каштаны из огня для остального мира и выиграем войну для Англии. А ты посиживаешь с Маззиоли и всякими другими выслуживающимися писарями и занимаешься разными рассуждениями. На любую тему, лишь бы поболтать. Удивляюсь, черт возьми, почему ты не посещаешь по вторникам литературный клуб, как ирландские леди в церковном приходе моего брата. Ух вы, интеллигенция!
Неподвижный силуэт неожиданно оторвался от перил, метнулся в сторону и устремился к лестнице. Щелканье ног по ступенькам напоминало дробный стук ног боксера, тренирующегося со скакалкой.
— Пошли, болван! — крикнул Уорден. — Какого черта ты ждешь еще?!
Пит закончил прилаживать зубные протезы, пошевелил челюстями, чтобы протезы встали на место, и, недоуменно покачав головой, последовал за Уорденом.
— А что делаешь ты, черт тебя возьми, — возмущенно спросил он Уордена, догнав его во дворе. Всего несколько минут назад Пит предвкушал, как хорошо они с Уорденом проведут этот вечер, по-приятельски побеседуют о том о сем, а теперь его почти душили слезы обиды. — Ты но занимаешься мелочами и не решаешь пустяковых проблем?
— Конечно не занимаюсь, — ответил Уорден. — То есть тоже занимаюсь. Только, пожалуйста, не кричи, я не глухой.
— Тогда чего же ты читаешь мне проповедь? И я вовсе не кричу. И потом, что ты имеешь в виду, когда говоришь о вступлении в эту войну и о победе? Мы все готовы к войне, за исключением разве того, что не можем послать войска.
— Конечно, — согласился Уорден. — В этом-то все и дело.
— А может быть, русские и немцы подерутся друг с другом, поубивают друг друга, а нам и делать будет нечего. Во всяком случае, похоже, что так оно и будет!
— Отлично! — подхватил Уорден. — Превосходно! Чем больше убитых в мире, тем лучше для меня. Тем больше пива достанется на мою долю. О чем ты, собственно, споришь?
— Чего ты несешь какую-то несуразицу? Я не спорю. Эго ты споришь, ты начал весь этот разговор.
— Неужели я? Тогда я сейчас же прекращаю его.
Миновав ряд ящиков с мусором и высокие пирамиды пустых коробок из-под пива и продовольственных товаров, Уорден резко распахнул обитую сеткой дверь, ведущую в кухонное помещение ресторанчика Чоя. Позади Уордена плелся насупившийся от обиды Пит. Оба они принадлежали к небольшой группе сержантов в полку, пользовавшихся у Чоя привилегией сидеть в кухне его небольшого ресторанчика. Сев за столик, каждый из них привычным жестом расслабил узел па галстуке, расстегнул ворот рубашки, закатал на два оборота рукава. Бесцеремонно опершись ногами о свежевычшценный и вымытый деревянный чурбан для разделки мяса, они окликнули сидевшего на высоком табурете старого Чоя и попросили
— Эй, косоглазый! Когда же наконец ты плинисес нам пиво? — закричал Уорден, коверкая слова. — Плиниси два цитыли сэсть пива. Бистло, бистло!
Сидевший до этого неподвижно, восьмидесятилетний старик зашевелился и, едва переставляя ноги, зашаркал в другой угол кухни, где стоял большой холодильник. Его сморщенное лицо с редкими седыми усами и бородкой расплылось в широкой улыбке. Старый Чой всегда улыбался Уордену. Молодой Чой считал, что цветастый халат и черная шелковая ермолка, которые носил его отец, портят бизнес. Поэтому, приняв от отца дело, он отказался от почитания каких бы то ни было отцовских традиций и решил принести их в жертву американской деловой этике. Старику Чою было запрещено появляться в своем халате там, где сидели посетители. Даже в дни получки, когда в ресторанчике, как правило, не пустовал ни один столик, всеми делами здесь безраздельно управлял молодой Чой. А старому Чою приходилось просиживать целыми днями на кухне. Он улыбался Уордену, ему нравилось, что тот, особенно когда на него нападала хандра, любил посидеть и выпить пива на кухне, а иногда и весело посмеяться над ним, стариком.
— Хаба-хаба, — продолжал покрикивать Уорден, подмигивая Питу. — Вики-вики, бистло-бистло. Что у тебя, ноги прилипают к полу, что ли, старый козел? Я осень толоплюсь, давай-ка пошевеливайся, пошевеливайся!
Набрав в руки кучу банок с пивом, старый Чой дрожащей походкой едва доковылял до столика, за которым сидели Уорден и Карелсен.
— Ты козел, Чой. Старый козел. Понятно? — продолжал смеяться над ним Уорден. — Твоя мама родила козла. Козла, понимаешь? Ну, козел, бя-я-а. — Уорден поднес пальцы к своему подбородку и изобразил козла.
Старый Чой поставил банки с пивом на деревянный чурбан и, поняв наконец, что его называют старым козлом, радостно захихикал. Его миндалевидные глазки стали похожими на две узенькие щели.
— Моя нет козел, ты сам козел, Уолден, — произнес он сквозь смех.
Уорден резким движением схватил с чурбана пустую пивную банку, глаза его засверкали, на широком лице появилось выражение неудержимой энергии.
— Смотри, старый козел! — крикнул он рассвирепевшим голосом и, нажав на дно банки большими пальцами, одним движением сплющил ее в бесформенный комок. — А ты можешь? Ты сможешь смять так банку? И ты называешь меня козлом? Да я вот возьму и согну тебя так же, как эту банку. Понял? Вот так, вот так… — приговаривал он, хватая новые банки, яростно сплющивая их и бросая через плечо в мусорный ящик. — Я не советую тебе шутить со мной, старый козел.
Старческое морщинистое лицо китайца расплылось в добродушной улыбке; его тело и голова сотрясались от веселого смеха.
— Моя плинесла пиво, — сказал он, протягивая руку к Уордену, — твоя типель платить.
— Ха-ха! — засмеялся Уорден. — Моя ни мозэт платить. Моя нет деньги.
— Твоя платить, твоя платить, Уолден, — настойчиво, не переставая смеяться, повторял старый Чой.
Уорден достал бумажник, вытянул из него банкноту и отдал ее старому Чою.
— Ты, старый козел, хитрый, как лиса. Уж больно много вы денег загребаете. Твой сын скоро станет миллионером.
Довольный и деньгами, и тем, что о нем говорят, старый китаец похлопал мощное плечо Уордена своей тощей, почти прозрачной лапкой и зашаркал с банкнотой к двери в зал для посетителей. Открыв ее, он подозвал приглушенным голосом сына и отдал ему банкноту. Вернувшись со сдачей, все еще улыбаясь, он занял свой пост наблюдателя на высоком табурете. Его сверкающие глазки непрестанно бегали из стороны в сторону.
— Уф! — вздохнул Пит, вытирая тыльной стороной руки пену с губ. Потом большим и указательным пальцами он снял пену, оставшуюся на кончике его носа, и ожесточенно смахнул ее на цементный пол. — Уф! — еще раз вздохнул он. — А ты помнишь, Милт, старый театр Биджоу на Коконат Гроув? — спросил он печальным голосом с высоты своих двадцати двух лет службы в армии. — Интересно, там ли он все еще или нет?