Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Муравьева Ирина Лазаревна

— Какой там порядок? Я просто бездарность.

— А я говорю тебе: будет в порядке! Ты слушайся старших и не возражай!

— Я лучше уеду.

— Куда ты уедешь?

— Домой. Вы возьмете другую актрису. Нормальную, с опытом…

— Я здесь решаю, кого мы возьмем, а кого мы оставим!

— Но я ведь весь фильм вам могу погубить!

— Вот этого я, извини, не позволю. Как только увижу, что ты не годишься, так сразу — коленом под зад! Поняла?

Она улыбнулась сквозь слезы. Таридзе достал из кармана штанов мандарин.

— Пускай еще выпьет! — решил вдруг Кривицкий. — И сразу в постель! Чтобы мысли не лезли. Эй, кто там! Актрисе еще одну рюмку и хлеба с селедочкой! Ну, и маслинку. И все. Перед сном наедаться нельзя. Мне Надя дает перед

сном одно яблоко. Голодным ложусь, но зато сплю — как мертвый!

Она опять выпила и закусила кусочком селедки.

— Теперь иди спать, — велел ей Кривицкий. — И чтобы без рева!

Глава 31

Хрусталев видел, как она уходила, видел, как Кривицкий вернулся к столу с растроганным лицом и выпил томатного, с мякотью, сока. Он видел свою бывшую жену, которая смеялась, закинув голову, а бледный от лунного света Пичугин ей что-то рассказывал и торопился. Вот это бы все и снимать! Этот стол с бутылками водки, батонами хлеба, соленой капустой и салом, и сыром, и Люсиными знаменитыми драниками, и целой огромной бараньей ногой, которую кто-то запек еще дома, а здесь ее съели, но не до конца, поскольку уж слишком всего было много. Снимать и снимать, не давать им исчезнуть. И чтобы никто из них не умирал. Странные мысли одолевали Хрусталева. Словно он готовился к чему-то новому, и поэтому должен был разобраться с тем, что не позднее чем завтра станет его прошлым. Он готовился к будущему, которого, наверное, заслуживал, но здесь, в его настоящем, все было запутанным, несправедливым. Если бы можно было хоть на десять минут увидеть Аську! Прижать к себе этот кудрявый затылок. Она сейчас там, в коммуналке, в жару. Ее бы хоть в лагерь какой-нибудь вывезти! Но Инге, конечно, на все наплевать, карьера важнее. А он, ее папочка? Ребенок растет как сорняк под забором. Он почувствовал, что ком подступил к горлу, и выпил две рюмки холодной настойки. Таридзе настаивает на чесноке, лимоне и травах. Хороший мужик. Егор, кстати, тоже совсем не плохой. И правильно он ему врезал за девочку. Опять этот ком. Зачем они водку ей дали, кретины! Он подозвал к себе пьяного Мячина, который тут же подсел к нему на лавочку так, словно ничего и не случилось.

— Егор, извини. Зря я так наорал.

Егор равнодушно кивнул:

— Да неважно! Она ни при чем, это я виноват. Не смог ничего объяснить. Смотри — вот Кривицкий! Мы все издеваемся, а он приходит и делает фильм! Без всяких там этих дурацких нюансов. И фильм получается, люди довольны. А мне чемодан этот красный важнее, чем все остальное! Я просто кретин. Куда я полез? Я здесь все запорю.

— Ну, все не запорешь! Тебе не дадут.

Егор шмыгнул носом.

— Да брось успокаивать! Давай лучше выпьем. Гори все огнем!

Ну вот, помирился с Егором. Остались лишь Инга с Марьяной. Но этим он завтра подарит по белой ромашке. Пускай погадают, кого он там любит. А будет ли завтра-то? Кто его знает? Инга смотрела на него долгим испытующим взглядом. Она что-то чувствует. Так всегда было. Любую измену, дурацкую, глупую, которой никто не придал бы значения, она сразу чувствовала. Презирала. Вот так вот и лопнула жизнь. А была ведь! Он поднял стакан над столом:

— За тебя!

Она усмехнулась и вскоре ушла. Опять презирает, конечно. А, пусть!

Инга его не презирала. Все было гораздо сложнее. Иногда по ночам она вдруг просыпалась оттого, что сердце начинало колотиться и словно пыталось разорвать ей грудную клетку. Она знала, что только один человек мог успокоить ее. Самым что ни на есть простым способом. Но этого человека рядом не было. Этот человек спал с другими женщинами, и успокаивал других женщин, и вдыхал в себя их запах. Странно, что она, с ее умом и интуицией, до сих пор не понимала, как он сейчас к ней относится. Они выбрали легкомысленный насмешливый стиль и придерживались этого стиля вот уже восемь лет. Он подкалывал ее и постоянно говорил ей о том, что она стареет и плохо выглядит. Она отвечала ему тем же. Но если она действительно

заболевала чем-то — вот, например, три года назад каталась на лыжах и сломала себе ребро, — он тут же оказывался рядом. Она сидела в кресле, потому что лежать было еще хуже, а он кормил ее супом с ложечки и при этом все повторял, как хорошо, что никто из ухажеров и любовников не видит, во что она превратилась. До нее, конечно, доходили слухи о его романах, она знала даже то, что он съехался было с какой-то женщиной, и они вместе провели месяц на курорте в Болгарии, но потом эта женщина испарилась и никто о ней больше не вспоминал. С самого начала Инга запретила себе даже думать о том, что они когда-нибудь опять будут вместе. Она отрезала его, но рана ее заживала плохо, все время кровила. Хрусталев, как казалось Инге, ни о чем не догадывался. Она ведь была совсем не плохой актрисой и могла обдурить кого угодно. И даже его, хотя он был умен и знал ее лучше других.

Вокруг все бросали курить, потом начинали опять, хотя для лица, для зубов и ногтей курение ужасно. Она не курила всю зиму, но летом опять начала. Инга опустилась на траву, достала полупустую пачку, чиркнула зажигалкой. Сейчас покурю и пойду сразу спать. Они там допьются до чертиков, пусть. Проснутся к обеду. Опять день насмарку.

Тоненькая, как веточка, Марьяна Пичугина с заплаканными глазами подошла к ней и спросила, можно ли посидеть рядом. Значит, она так и не добралась до общежития. Удивительно вежливое и нежное существо. Хотя это, может быть, маска. Кто знает? Играя в невинность, добьешься успеха.

— Садись. Разрешения на это не нужно.

Марьяна села рядом с ней.

— Я все-таки выпила. Как-то мне странно… И хочется плакать, и очень смешно… Я скверная, Инга.

— Ну, чем же ты скверная?

— Так. Скверная, глупая. Просто никчемная. Поэтому все так со мной и случилось.

— А что же случилось-то? Съемка не вышла?

Марьяна заплакала.

— А! Вы поссорились? С твоим этим… милым? Так это бывает!

— Нет, мы не поссорились! Мы с ним расстались.

Послышались чьи-то шаги. Зашуршала трава под неверной и быстрой походкой.

— Егор Ильич! — Инга размяла окурок. — Смотрите, актриса у нас опять плачет! А вы — режиссер, вам ее успокаивать!

— Да я с удовольствием! — Мячин споткнулся и сел рядом с ними. — Марьяна! Вы как?

Тогда Инга встала и белый платок, поеживаясь, на плечах передернула.

— Ну, я попрощаюсь с народом и спать! А вы тут беседуйте, не помешаю.

Мячин никогда не видел так близко ее лица. Оно было детским сейчас и беспомощным. Он не прикоснулся к нему даже пальцем, но чувствовал, как горит ее кожа. Тогда он зажмурился, он задохнулся. Она была женщиной всей его жизни, и больше никто не был нужен ему. Ее воспаленные плотные губы почти что касались его подбородка. Он вытянул шею и поцеловал их. Глаза его так и остались закрытыми.

За столом было уже тихо, никто ничего не ел, только пили, допивали остатки. Осветитель Юра по прозвищу Одуванчик играл на гитаре и пел Окуджаву. Ему подпевали не очень уверенно. В траве стрекотали кузнечики, и ночные бабочки, незаметные в черноте ночи, рассеянно налетали на человеческие лица и гладили их торопливыми крыльями. Все было, а может, только казалось прекрасным, и мирным, и ласковым, и милосердным.

Меньше всего собравшиеся здесь люди ожидали появления милицейской машины. Поэтому и замахали руками, когда она вдруг ослепила их фарами. Движение их было детским, наивным, оно не могло повлиять на судьбу.

Из подъехавшей машины так буднично и спокойно, словно дело происходило днем, вылез следователь Цанин и направился к пиршественному столу в сопровождении двух милиционеров.

— Всем вечера доброго. — Он наклонил облезшую голову. — Виктор Сергеич! Пройдите, пожалуйста, в эту машину.

— Зачем? — побелел Хрусталев.

— Задержаны по подозрению в убийстве товарища Паршина. Быстро! Здесь в пять уже начинаются пробки. Застрянем.

Один из милиционеров с какой-то особенной ловкой готовностью достал из карманов наручники.