Отвага (сборник)

Безуглов Анатолий Алексеевич

Дивизион отражал массированный налет авиации «противника» на охраняемый объект, судя по темпу ведения огня — налет большой плотности, под прикрытием активных помех, с маневром по скорости и высоте. Что за цели мы «сбивали», я не знал: может быть, их задавал имитатор, а может, где-то по соседству были ночные полеты у всепогодных перехватчиков и наше командование скооперировалось с ними для совместных занятий, как нередко бывало и раньше. Истребители-бомбардировщики могли отрабатывать противозенитные маневры, а мы — свои специфические задачи. Все выяснится потом, на разборе, в вышестоящем штабе аккуратненько фиксируют наши успехи и наши промахи. Маршруты целей и другие данные

отмечаются на планшетах, четко и безотказно работают приборы объективного контроля, так что тут, как говорится, «ни прибавить, ни убавить…».

На запасной позиции было не так метельно и ветрено, как на шоссе. Лес, огородивший поляну, где разместилась стартовая, принимал снежные залпы вьюги на себя. Но снегопад временами был такой, что возле пусковых установок, казалось мне, двигаются не номера расчетов, а какие-то привидения. Только слышались голоса: «Готов! Готов! Готов!»

Потом нам дали небольшую передышку, а до этой передышки на позиции ничего существенного и необычного не произошло. Я жалел, что непогода мешала мне повнимательней приглядеться к работе Касьянова и новичков из осеннего пополнения, которые уже овладели специальностью, и о том, что я впопыхах забыл дома секундомер и теперь не имел возможности прохронометрировать работу расчетов, хотя в конце концов не это было сейчас главное.

Во время передышки к нам в укрытие пришел командир батареи, которого я фактически не видел с той минуты, когда он ставил нам задачу.

— Ну как, хлопчики? — весело спросил он.

Веселость его еще ни о чем не говорила, а вот потому, что он назвал солдат «хлопчиками», можно было судить, что настроение у него совсем не плохое.

— Порядок в зенитно-ракетных!

Он пробыл с нами недолго и, уже уходя, взял меня за локоть, повел к выходу в траншею:

— Могу порадовать — хронометраж в вашу пользу.

— То есть, товарищ капитан?

— Мне удалось провести хронометраж. Ваши хлопчики пока всех опережают.

Я спросил, какие цели идут — от имитатора или реальные.

— Всепогодные работают. Видать, эта ночная проверочка — дело серьезное. Даже два каких-то генерала в дивизион приехали. Надо полагать, разговорчики ходят не без основания…

Я по-мальчишески не удержался:

— Какие разговорчики, товарищ капитан?

— Какие? — Лялько помедлил. — Только между нами, Игнатьев…

— Разумеется, товарищ капитан.

— Нам могут поручить освоение нового комплекса. Более совершенного. И похоже — проверяют наши возможности. Так что… понял?

— Так точно.

— Счастливо!

Лялько растворился в белесой мгле. А я чувствовал себя победителем. Мне хотелось немедленно сообщить, что мы опережаем всех своим расчетом, но вовремя остыл: нет, не надо, о нашей победе скажу им потом, когда нам дадут отбой, и буду ходатайствовать о поощрении. А сейчас пусть работают, пусть жмут. Похвала похвалой, она в общем-то, точно — вдохновляет. Но когда человек узнает, что цель достигнута, он все-таки расслабляется. Невольно, но расслабляется. А этого допустить в данной обстановке нельзя.

Проверяли нас в ту ночь, можно смело сказать, — и вдоль, и поперек, и наискось. Мы опять работали в условиях бомбардировки и обстрела со стороны «противника», потом — в условиях повышенной радиации, надев специальные средства защиты. Я уже успел как-то приспособиться и наблюдал за солдатами недавнего осеннего пополнения. Их трудно было бы отличить от так называемых старичков, но у наших молодых было, пожалуй, больше задора и рвения, которые иногда успешно компенсировали недостаток опыта.

Вспоминая сейчас ту ночь, скажу откровенно: мне

хотелось выжать из себя и из взвода все совсем не для того, чтобы отличиться и доказать свою правоту (это, конечно, тоже было, но, уверяю вас, не на первом плане), а чтобы не подвести товарищей, командование, весь дивизион. Я хоть и стартовик, но я довольно наглядно представлял себе, что делается в эти минуты и в кабине КП, и на СНР, и на СРЦ. Я представлял, как трудно Сереже Моложаеву и его товарищам, — любая, самая мельчайшая их ошибка записывается спецаппаратурой, а время идет, идет, идет, и цели появляются одна за другой, прикрываясь помехами и маневрируя по скорости и высоте. Я видел офицера наведения, вцепившегося в штурвал перед светло-зеленым полем экрана — даже смахнуть пот и то нет времени, — надо подвести и взять цель в перекрестке визирных линий, индикаторов, видел стреляющего за его пультом; подполковника Мельникова — за выносным индикатором кругового обзора… И каждый из нас — каждый! — ощущал беспристрастно-беспощадного проверяющего, который уже не упустит ничего, засечет любой промах, любую ошибку… Почему мы их все-таки так боимся, этих проверяющих? Не только солдаты (солдаты, пожалуй, боятся меньше других), не только младшие офицеры, но и начальники постарше. Ведь после проверки практически всегда выясняется, что прибывшие товарищи, за редким исключением, объективны, непридирчивы, доброжелательны и всегда готовы помочь «исправить отмеченные недостатки». Случаи, когда «проверка на месте, а помощь — в приказе», почти себя изжили. А мы все равно боимся, и от слова «проверка», «проверяющий» некоторых из нас просто-напросто бросает в дрожь. И это в то время, когда мы, по сути дела, должны радоваться: ведь главная цель проверяющих — не испортить нам жизнь, а сделать нас лучше, чем мы на данный момент есть, сделать здоровее и крепче нашу службу. Не знаю, может быть, это сравнение и не очень удачно, но мы в таких случаях бываем похожи на тех, кто боится идти к зубному врачу.

Нас кормили хорошим завтраком, потом — обедом (привезли все горячее, в термосах) и во второй половине дня, когда стало опять темнеть, дали команду: «Отбой — поход!»

Расчеты начали приводить установки в походное положение. Ребята мои работали и радостно и яростно. Что ж, все было вполне понятно и объяснимо: по предварительным итогам, как сказал нам капитан Лялько, наша стартовая батарея получила отличную оценку и, говоря по секрету, кое-кому из наиболее отличившихся на этих учениях солдат и сержантов светил краткосрочный отпуск с поездкой домой — на десять дней, не считая дороги.

Виталий Броварич меня и удивлял и радовал. Ведь я же практически ничего для него не сделал. Может быть, дело было в том, что я разговаривал с ним не как с потенциальным нарушителем дисциплины и порядка, никогда не напоминал о том, что случилось, а когда он сам рассказал мне об этом — постарался понять его? Я заметил: человек становится совершенно другим, когда ты стараешься понять его.

Все эти месяцы, недели, дни и особенно на боевом дежурстве, и вот сейчас, на выезде, немногословный Броварич работал действительно на совесть.

Я наблюдал, как мой взвод заканчивал положенные перед маршем работы, когда ко мне подошел лейтенант-инженер Зазимко.

— Отбойчик? — спросил он, видно, только для того, чтобы как-то начать разговор.

— Закругляемся, — ответил я. — Отвоевались.

— Закругляемся, это точно. — Он помолчал. — Ты знаешь, Анечка моя… ну… я думал, что с ней плохо будет. Раньше, когда нас поднимали, вроде не так было. А на этот раз… Как будто настоящая война. Мне даже самому страшно стало… А она заплакала.