Отвага (сборник)
Шрифт:
Что-то легонько зашуршало сбоку. Саша торопливо поджал ноги. А вдруг гюрза? Судя по всему, их здесь великое множество, иначе чего бы Раджаб выбрал именно эти места для своей охоты. Долго лежал в напряжении. Но шуршание не повторилось. Видно, просто осыпался песок у палатки. И все-таки надо быть поосторожнее. Дернул же черт Куликова и Усмана завернуть сюда! Теперь лежи и переживай, как бы тебя не укусила какая-нибудь гадина. Спать, видимо, не придется. На всякий случай. Конечно, он будет бодрствовать до самого утра, чего бы это ему ни стоило…
Вслушиваясь в слабые шорохи ночной пустыни и потрескивание горящего саксаула в костре, Саша и не заметил, как уснул. И теперь уже до самого утра спал крепко, глубоко,
Поднялись чуть свет, когда над песками стояла розовая мгла и крупные звезды на светлеющем небе еще не успели погаснуть.
Саша проснулся с ощущением усталости. Страшно не хотелось вставать. Сейчас бы снова завалиться — и спать, спать до бесконечности, пока на смену этой тяжести не придет благодатное ощущение упругости и силы мышц. Не вставая, рукой отодвинул полог палатки. В утреннем полумраке прохладно чернели очертания ближних барханов. Усман уже навьючивал лошадей. Куликов и Раджаб хлопотали возле очага, который дымил и никак не хотел разгораться. Нет, теперь уже не полежишь. Хочешь не хочешь, а надо подниматься…
С кряхтением, испытывая отвращение ко всему на свете, Саша выполз из палатки.
«А что, может, пробежку сделать? Как говорится, клин клином выбить…»
Отчаянно рванул по склону вниз. Тысячи иголок сразу вонзились в тело. Но все-таки выдержал характер и пробежал метров пятьдесят. Увы, облегчения не наступило. Напротив, к усталости прибавилась слабость, на лбу даже выступил холодный нот. Чуть прихрамывая, с бледным от страданий лицом, тяжело поднялся обратно к палатке.
Огонь в очаге уже разгорелся и теперь полыхал ослепительно ярким пламенем. Поставленный на него прокопченный чайник помолчал немного и тоненько начал посвистывать носиком. Куликов сыпанул из пачки на ладонь зеленого чая. Подумал — и добавил еще. Дожидаясь, пока чайник закипит, взглянул на подошедшего Сашу и, безошибочно определив его состояние, сказал сочувственно:
— Что, тяжело, брат?
В глубине души тронутый таким неожиданным участием, Саша чуть было не кивнул в ответ, но тут же подумал, что не нужно показывать своей слабости; поспешно отвернулся, словно дым ему ел глаза, и постарался ответить как можно непринужденнее:
— Да ничего особенного.
— С непривычки, конечно, тяжело, — уверенно сказал Куликов. — Я вот тоже давненько не ездил на лошади, вчера проехался верхом, а сегодня чувствую: тело-то побаливает. А ты ведь вообще первый раз сел на лошадь, а?
— Ну, почему же?.. — попытался было возразить Саша, но Куликов не дал ему договорить:
— Ладно-ладно! Меня-то не обманешь. Видел я, как ты подходил к лошади. Небось всю жизнь прожил в городе и убежден, что булки растут на деревьях? Лошадей только на картинках и видел, а?
Чайник пронзительно засвистел. Куликов снял его и поставил на песок. При этом немного обжег пальцы и подул на них. Глянув на молчащего Сашу, с лукавым выражением спросил:
— Знаешь, как полинезийцы детей учат плавать?
— Как? — машинально сказал Саша, хотя сейчас это его меньше всего интересовало.
— Бросают со скалы в море. Малыш хоть и не умеет плавать, но начинает барахтаться — срабатывает, понимаешь ли, инстинкт самосохранения. Пока он барахтается, взрослые смотрят на него, не предпринимая ни малейших попыток ему помочь. Начинает тонуть — вытаскивают. Немного отдышится — снова в воду. Нам, цивилизованным людям, привыкшим дрожать над своими чадами и боящимся, как бы они где не оцарапались или, упаси боже, не забрели в воду выше колен, подобный способ обучения житейским навыкам может показаться даже жестоким, а для них, привыкших смотреть на жизнь просто и ясно, в этом нет ничего особенного. Зато после таких уроков их дети плавают как рыбы и никогда не боятся моря, потому что еще в младенчестве
— А к чему вы мне все это рассказываете? — с кислым выражением спросил Саша.
— Да так, просто к слову пришлось.
Открыв крышку чайника, Куликов бросил туда заварку. Обернулся к Саше и сказал:
— Ладно, давай пить чай.
Снова — пески.
Знойный воздух дрожит, переливается мелкими жидкими струйками.
В который раз Саша переменил положение в седле — сел боком, слегка изогнувшись всем телом вправо. Вот так вроде бы лучше. Меньше чувствуются толчки. Хотя толчков, собственно, нет — лошадь идет на редкость ровно.. Просто все тело ноет тупой, непрекращающейся болью, и, чтобы хоть немного успокоить ее, он принимает то одно положение, то другое, но все его ухищрения не приносят результата.
«Неужели всю дорогу придется так мучаться? Хоть слезай с лошади и топай пешком. Впрочем, далеко ли уйдешь в пустыне на своих двоих?»
Чуть впереди покачивается на гнедой лошади Куликов, нахохлившийся, молчаливый. Неужели и он, как сам признался в этом, после вчерашнего дня чувствует себя неважно? Внешне не заметно. А может, просто сдерживает себя. В самом деле, что толку скулить? Легче-то все равно не станет. Остается одно: терпеть. Терпеть, как бы худо тебе ни было. Одному Усману хорошо. Едет себе — и в ус не дует. Знай песни поет…
В самом деле, хорошо отдохнувший за ночь Усман находился в прекрасном настроении и всю дорогу, вот уже третий час подряд, низким сипловатым голосом заунывно тянул на узбекском языке какую-то песню, тягучую и однообразную, как окружающие их пески. Слов разобрать было нельзя, только доносились отдельные протяжные звуки:
— А-а-а… и-и-и… о-о-о!..
«И как ему только не надоест? — с раздражением думал Саша. — Тоже мне, солист выискался!»
Прямо перед ними в знойном желтом мареве показались какие-то строения. Откуда они здесь, в песках-то? Наверно, просто мираж. Ну, конечно! Где-то Саша читал, как перед уставшими и мучимыми жаждой путниками появился оазис с тенистыми садами и журчащими фонтанами. Теряя остатки сил, они последним рывком бросились вперед, но мираж быстро рассеялся — вокруг была все та же безжизненная, знойная пустыня. Там лее что-то писали о природе миражей. Вроде бы сам оазис существует в действительности, но только за сотни, а то и за тысячи километров от этих мест и с помощью какого-то сложного оптического эффекта, вызванного, кажется, разницей температур воздуха или чем-то еще, вдруг возникает в пустыне перед взором утомленных путников…
С ожесточением, стараясь избавиться от этого ненужного обмана, Саша протер глаза. Но ничего не исчезало. Видение становилось все ближе и отчетливее… Впрочем, ни тенистых садов, ни журчащих фонтанов не было. Почти сливаясь с желтоватым фоном пустыни, торчали остатки каких-то стен такого же желтого цвета, полуобвалившиеся, неведомо как возникшие среди безжизненных песков.
Когда подъехали к краю странного селения, то оказалось, что оно уходит глубоко вниз и явно извлечено из небытия человеческими руками — виднелись разбросанные ведра, носилки, лопаты, — а возвышавшийся по соседству огромный холм по всем признакам — к нему вела протоптанная дорожка — образовался из вытащенного отсюда песка. В самом центре, где стены были обнажены до основания, отчетливо угадывались признаки когда-то существовавшего жилья. Виднелись переходы, похожие на улочки. На небольшой площадке, представлявшей слабое подобие дворика, у стены полусогнувшись сидел черный бородатый человек: маленькой, напоминающей детскую, лопаткой он разрывал песок и такой же маленькой щеточкой осторожно обмахивал место, которое только что копнул. Он настолько был увлечен своим занятием, что не заметил подъехавших всадников.