Отважное сердце
Шрифт:
— Поднимай тревогу. А мы займемся лебедкой.
Из-за стен долетел глухой топот множества ног по промерзшей земле.
Хью с Саймоном вбежали в комнату, где стояла лебедка, а Ульф с трудом спустился по ступенькам в арочный проход между башнями, перегороженный опускной решеткой. На стене горел факел. Ульф приостановился под ним, глядя сквозь железные штыри решетки на подъемный мост и дальше, на противоположный берег рва. В предрассветных сумерках было видно, как из лесу подбегают все новые и новые люди. Глаза Ульфа испуганно расширились. Он видел, как шеренги мужчин тащили с собой лестницы, но в поднятых руках они сжимали не мечи и копья, а топоры и кирки, словно какая-то безумная толпа работников спешила первой начать трудовой день. Канаты подъемного моста дрогнули и натянулись, и Ульф услышал, как хрипят от натуги Хью и Саймон, а лебедка, долгое время простоявшая без дела, протестующе скрипит.
Ульф, застыв, словно изваяние, под факелом, не видел, как на другом берегу какой-то мужчина потянул из колчана стрелу, не видел, как он наложил ее на тетиву, не видел, как он прицелился и выстрелил. Стрела мелькнула в темноте и пропала, невидимая до самого последнего момента, когда Ульф, поворачиваясь к сторожевой башне, на которой висел колокол, краем глаза уловил какое-то смазанное движение. Но было уже слишком поздно. Старого стражника отбросило назад, когда стрела пронзила его навылет, пробив его кожаный дублет. Он даже не успел вскрикнуть, когда чудовищная сила сжала ему сердце, отбирая дыхание. За решеткой медленно, вздрагивая от усилий, поднимался мост, но нападавшие уже запрыгивали на доски, и под их тяжестью он стал медленно опускаться.
— Ульф! Ради Христа! — закричал Хью, изо всех сил налегая на лебедку. — Колокол! — Услышав в ответ лишь топот бегущих ног, он оставил Саймона висеть на рычаге лебедки и выбежал наружу, но тут же отпрянул, когда в опасной близости от него просвистела стрела. Ульф неподвижно лежал на земле в нескольких футах поодаль. Хью бессильно выругался и присел, осторожно выглядывая из-за угла. Там, впереди, виднелась целая толпа мужчин, которые что-то кричали. Уэльсцам был разрешен доступ в Карнарфон только днем, когда они приходили в город торговать. Их согнали с насиженных мест, а дома разрушили, когда на их месте король Эдуард приказал заложить новый город, и бревна, из которых были сложены хижины местных жителей, пошли на строительство лесов. Хью не понимал их языка. Здесь, в английском городе, в самом сердце Уэльса, ему это было не нужно.
Тем временем, на мост карабкались все новые и новые воины. С него на илистый берег, тянущийся вдоль куртины, [44] кто-то сбросил лестницу. До слуха Хью донесся плеск, когда мужчины полезли с моста вниз, разбрызгивая грязь. У лебедки надрывался в одиночестве Саймон, криком призывая его на помощь. Но все было бесполезно. Теперь им уже ни за что не поднять мост. Последняя надежда заключалась в том, чтобы поднять тревогу, предупредив остатки гарнизона о нападении. Хью с трудом заставил себя вернуться в комнату.
44
Куртина — участок крепостной стены между двумя башнями или бастионами.
— Брось ее, — велел он Саймону. — Их слишком много. Ульф мертв.
Саймон еще мгновение налегал на лебедку, а затем отпустил рычаг, и канат со свистом стал разматываться обратно. Он смотрел, как Хью повесил на руку щит.
— Что ты собираешься делать?
— Мне нужно добраться до колокола.
Хью приостановился в дверном проеме, глядя на залитое светом факелов небольшое пространство внутреннего дворика, отделяющее его от сторожевой башни. Пригнувшись и прикрыв щитом левую сторону тела и голову, он сделал глубокий вдох, запрещая себе смотреть на неподвижно простертое тело Ульфа, неловко подвернувшего сломанную ногу. Хью пробормотал молитву, а потом что было сил припустил по открытому пространству между двумя башнями. Невнятный гул голосов за решеткой разорвал громкий крик, и мгновением позже он ощутил резкий удар в левую руку, когда что-то ударилось о щит. От неожиданности Хью споткнулся и потерял равновесие, и в этот миг что-то клюнуло его в левую икру, вызвав острый приступ жгучей боли. Он с криком упал, и еще одна стрела пробила ему левое бедро. Слезящимися от боли глазами поверх края щита он видел, как с моста на берег один за другим перепрыгивают люди. В их гуще он смутно разглядел воина, широкоплечего и черноволосого, в подбитой мехом накидке. В руках он держал огромный молот, а на голове его сидел узкий обруч из поцарапанного и местами помятого золота. Он походил на героя древних легенд, пришедшего из далекого и темного прошлого. Хью почувствовал, как кто-то схватил его под мышки и, повернув голову, увидел склонившегося над ним Саймона. Вокруг них засвистели стрелы, когда приятель втащил его под прикрытие башни.
Хью заскрипел зубами и откинул голову на каменный пол комнаты с лебедкой. Его сотрясала крупная дрожь, на теле выступил пот, и он замерзал, если не считать жгучей боли в икре и бедре.
— Наверх, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Предупреди… замок.
Саймон заколебался, глядя на него, но потом исчез на ступеньках, ведущих на смотровую площадку башни. Тяжело дыша, Хью слушал, как удаляются и замирают его шаги. Совсем рядом раздавались глухие удары молотов о камень. Ему показалось, что рабочие части инструментов были обернуты тряпками, чтобы приглушить звук.
Добежав до караульного помещения, Саймон остановился, дико озираясь по сторонам. Он должен предупредить гарнизон замка, но как? Он мог крикнуть, но вряд ли кто-нибудь услышит его. Его взгляд упал на огонь в очаге. Стражник подошел ближе, тупо глядя на яркие языки пламени, а потом вдруг заметил палку Ульфа, прислоненную к стене. Дрожащими руками расстегнув пояс, он скинул свой дублет, утепленный соломой, а потом стянул через голову нижнюю рубаху. Схватив палку Ульфа, он обмотал ее рубахой, а потом разорвал дублет. Присев на корточки у костра и чувствуя, как волна жара лизнула его голую грудь, он принялся запихивать солому и сучья в складки рубахи. Когда он сунул конец палки в огонь, тот моментально занялся ярким, желтым пламенем. Саймон выпрямился и побежал на смотровую площадку, ругаясь сквозь зубы, когда встречный ветер раздул огонь, швыряя ему в лицо горячие искры. Добравшись до самого верха, он присел и, стараясь не высовываться из-за парапета, принялся размахивать импровизированным факелом, который разгорелся ярким пламенем, осыпая голые плечи и грудь стражника искрами и пеплом.
Во внутреннем дворе Тауэра, на пятачке земли у фруктовых садов, собралась группа молодых людей с лошадьми. Они кутались в зимние накидки, высокие сапоги были заляпаны грязью, а лица покраснели от холода. У некоторых на перчатках сидели ловчие птицы, среди которых были пятнистые балабаны из Святой Земли, а оруженосцы держали на привязи дымчатых средиземноморских соколов. Среди мужчин бродили девушки с запачканными грязью подолами платьев. Ветер трепал полы их мантий и разносил по двору ярко-красные и оранжевые сухие листья, которые слуги безуспешно пытались сгрести в кучу в саду. Над Лондоном нависло низкое свинцовое небо, грозя пролиться скорым дождем.
Из глубины сентябрьских небес пришла осень. Сильный ветер принес с собой дожди, в которых утонули графства Англии. Темза вышла из берегов, затопив несколько скотобоен и наводнив улицы кровавой требухой. Рабочие в Тауэре спешно заделывали течь в спальне короля, и дождевая вода погубила один из ковров, принадлежащих Элеоноре. Но испорченный ковер сейчас занимал Эдуарда меньше всего, потому как шторма обрушились на южное побережье в то самое время, как первая половина его флота отплыла в Гасконь. Предательский ветер загнал добрую половину кораблей обратно в гавань Портсмута, а остальных вынудил искать укрытия в Плимуте. Впрочем, дурная погода была не единственной причиной, помешавшей Эдуарду немедленно выступить против своего вероломного французского кузена. После весенней сессии парламента король обратился к церкви с просьбой о выделении средств на ведение военной кампании, но обнаружил, что ради такого дела клирики не горят желанием открывать ему свои денежные сундуки. Когда же Эдуард пригрозил объявить их вне закона, настоятель Собора Святого Павла отступил перед лицом его яростных требований, но можно было не сомневаться в том, что вынужденная задержка позволила Филиппу укрепить свои позиции в Гаскони.
Роберт, поправляющий стремя, оглянулся, заслышав взрыв звонкого смеха. Позади него стояли две девицы, наблюдая за тем, как слуга гоняется с метлой за разлетающимися листьями. Одна из них, совсем еще ребенок, надела серо-голубое платье, а поверх накинула мантию, подбитую мехом горностая, изящно обвивавшим ее точеную шейку. Элизабет, младшая дочь короля, унаследовала от отца длинные ноги, а от матери — темные волосы, пряди которых выбились из-под капюшона, закрывая ей лицо. Пока Роберт смотрел на нее, она нетерпеливо заправила непослушный локон за ухо и наклонилась к девушке постарше, Елене, молочно-белая кожа которой с яркими пятнами румянца на щеках составляла соблазнительный контраст с блестящими волосами цвета червонного золота. На ее руке в перчатке сидел дербник, мелкий сокол, похожий на кречета, перья которого встопорщил налетевший ветер. Девушка с огненно-рыжими волосами, дочь графа Уорика, была сосватана в жены высокопоставленному рыцарю из ближайшего окружения короля, но Роберт вот уже некоторое время не мог отвести от нее глаз при встрече, несмотря на предостережения Хэмфри. Уголком глаза он заметил, что на него смотрит другой молодой человек. Стройный и мускулистый рыжеволосый рыцарь с мрачным выражением лица, Ги де Бошам, наследник Уорика, приходился Елене братом. Роберт отвернулся к своему коню и принялся укорачивать стремя.