Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Утро того воскресного дня прошло для него исключительно плодотворно.
Отец, мать и дед уехали на кладбище — день рождения бабушки, маминой мамы, они никогда не пропускали. Звали Сашу, но Саша остался дома, сославшись на то, что много работы; они восприняли такую причину с пониманием и не стали ему выговаривать. У него действительно было много дел. Едва они ушли, он позвонил Аббасу узнать, что и как оно вообще? Аббас сказал, что вспоминает их теннис с удовольствием, оба поняли, какой теннис имеется в виду, и хохотнули. «Сколько сетов ты с ней сыграл?» — спросил Саша. «Два фантастических сета, Искандер, — ответил Аббас. — Она здорово играла, мне было интересно. А как ты?» «Ничего. Но мне надо тренироваться, чтоб играть еще лучше». «Правильная
Писал не на машинке, но ручкой, шариком, вживую — своим почерком и своим живым организмом; старался писать как можно подробнее, не упуская из виду важные, на его взгляд, детали. Например, спор с иранцем по поводу шаха и Ормузского пролива и о том, что Макки сам напросился на контакт с русской девушкой Таней, после чего, потеряв голову, повез ее к себе в дом для иностранцев. Слегка замешкал с описанием собственного подвига: излагать — не излагать? И поначалу решил не излагать. «Альберту ведь интересна не его персона, а, собственно, Макки», — поразмыслил он, и о себе ограничился коротким: присутствовал, содействовал, наблюдал. Однако спохватился, что при таком изложении у читающего наверняка возникнут к нему вопросы: присутствовал при чем? Содействовал чему? Наблюдал что? Пришлось, объективности ради, слегка добавить внимания к своей персоне, завершив ее фразой, что «тоже познакомился с девушкой и провел с ней вечер». Все, ни больше, ни меньше; написал так и остался вполне удовлетворен такой гибкой формулировкой.
Он вообще писал с размахом и вкусом, он поймал себя на том, что находит в этом занятии особое удовольствие, заменяющее ему художественное творчество. На работе бесконечные опостылевшие статейки типа «Проверено временем», «Развивается и крепнет», а здесь свобода для пера, мысли, фантазии — чуть присочинить, раскрасить, и вот он, готов настоящий рассказ. Недаром, видно, Альберт сравнивал его с Чеховым.
«Писать тебе нравится, — вдруг спросил он себя, — а стучать, пусть даже на Аббаса, нравится?» Он поморщился от напрашивавшегося ответа, но, вспомнив, что борется с врагами Отечества, успокоился. «Относись к этому как к физиологической необходимости, — сказал он себе, — не очень приятно, но приходится делать ежедневно».
В понедельник в «Москве» он отдал отчет Альберту, а уже в среду получил от него звонок с приглашением на очередную встречу.
Это был особый для него поход, новый шаг в опасную, заманчивую жизнь, о которой раньше он только догадывался, о которой смотрел кино. На этот раз он шел не в гостиницу, но на настоящую конспиративную квартиру — для нелегалов, предположил Сташевский; мурашки страха гусеницами поползли по его телу, но уже следующий вдох добавил уверенности и тщеславной самооценки: он допущен, он посвящен, он советский Джеймс Бонд, он свой.
Квартира находилась в жилом доме на Горького, где в нижнем этаже располагался известный в Москве книжный магазин «Сотый» и вечно роился народ. А во дворе — никакой тайны, пустовато, неряшливо и обыкновенно: обычный подъезд, битая дверь, потертая сотнями рук латунная ручка. Саша сверил адрес с запиской — все верно, здесь, пятый этаж, квартира сорок три. Потянул дверь — заскрипела, загавкала пружина; немая, словно тень, дама в темном, столкнувшись с ним, отпрянула к стене, после чего вылетела из подъезда как газ. «Чего она так испугалась? — остановился Саша. — Неужели я так страшен на вид?» Впрочем, прикинул он, дом постройки сталинских тридцатых, интеллигентной даме явно за шестьдесят; значит, в тридцатые ей было около двадцати, и многое она прекрасно помнит. Помнит черные «воронки» с не глушившимся мотором и мужчин в плащах и шляпах, ночных татей, предпочитавших разбой в темноте. Помнит звонки и крики, пронзавшие сквозь стены сердца жильцов всего дома, перекошенные рты и руки интеллигенции, в последней надежде цеплявшиеся за дверные ручки, за эти вот самые фигурные латунные скобы, не смененные, вероятно, до сих пор. «Парадоксы страны советов! — пронзила Сташевского мысль. — Там, где в сталинские времена стервятничал НКВД, теперь, в самые гласные, демократичные времена наследник его, КГБ, жирует в конспиративных квартирах. Мало того: он, Александр Сташевский, внук своего любимого, невинно репрессированного деда идет на нелегальную дружескую встречу к одному из наследников тех кровавых дел мастеров. Полный пипец! Куда же ты топаешь, Сашок? Тормозни, кондуктор! Впрочем, — успокоил он себя, — тебе, возможно, только померещилось. Старуха переехала сюда недавно, ничего не помнит, не знает, тебя вовсе не испугалась, и, вообще, она, вероятно, на учете в психушке. Совпадения — великая вещь, но не они одни правят этим миром. Двигай, Сашок. Тебе теперь все равно».
Он поднялся на лифте на пятый; дверь в сорок третью была притворена неплотно, он сообразил: ждут, звонить не стал, лишь слегка потянул на себя обитое дерматином сооружение, отделяющее огромный мир от крохотного логова тайных людей.
Его встретил запах жилья, в котором не живут: смесь застарелого табака и щелочного мыла. «Давно ли, — подумал Саша, — ГБ владеет этой квартирой, может, с тех самых тридцатых? Сколько судеб здесь было порушено, сколько разоблачено, арестовано и убито агентов? Убито? — не надо, это не ко мне».
Горящая лампочка под потолком, крашенные заскорузлым белым маслом три двери на три комнаты, коридор, ведущий на кухню, — Сташевский в нерешительности задержался в прихожей.
— Заходите, Александр Григорьевич, милости просим, — услышал он голос; средняя дверь распахнулась, с вытянутой для пожатия рукой в прихожую вышагнул Альберт.
Таким его Саша еще не видел. Лицо лучилось радостью, на губах маслянилась улыбка; приблизившись к Сташевскому, он одной рукой крепко встряхнул его руку, другой сердечно-свойски приобнял агента за плечи и повлек в комнату с тяжелыми, красного бархата гардинами на окнах.
— Красавец вы наш, гордость, талантище. Располагайтесь, курите. Садитесь вот сюда, в почетное кресло, я буду вас радовать. Сегодня никаких заданий и инструкций, сегодня одни приятности! Вы поняли меня? Александр Григорьевич, я уполномочен начальством поблагодарить вас за хорошую работу и вручить вам ценный подарок…
Комитетчик снял со старинного, орехового дерева поставца увесистую хрустальную вазу и протянул ее Саше. Саша, совершенно застигнутый врасплох, принял вазу двумя недоуменными руками; луч света, разбившись о стеклянные грани, брызнул ему в глаза.
— …Начальство довольно вашим последним отчетом. Не только потому, что здорово написано — я ж говорю, вы Чехов! — но потому, что в нем важнейшая для руководства страны стратегическая информация. Имеется в виду… — Альберт понизил и до неузнаваемости исказил голос… — Ормузский пролив как яремная вена планеты, которую при необходимости Иран может перекрыть. Вы поняли меня?..
Саша понял. Ваза была немаленькой и тяжелой. «На хер мне эта ваза, — подумал он. — С каких складов ее откопали, у кого отняли? Куда ее девать?»
— …Как говорится, «если бы мы все бы, да всегда бы» так добывали информацию, как вы. Короче, спасибо. От меня — само собой, мне за вас тоже благодарность. А главное: не исключено, что встанет вопрос о вашем переходе в нашу организацию на постоянную профессиональную работу. Как вам такое шикарное предложение? Плюс воинское звание, плюс возможность высоких правительственных наград, а? Как вам красные ордена на груди?
«Весело, — подумал Саша, — хотят съесть с говном… Если снова согласишься — как будешь жить среди них? Что ты им противопоставишь? Хитрость, изворотливость ума? Свою маленькую организацию против их большой? Поневоле начнешь им по мелочи гадить, вредить — обязательно, по-другому ты не сможешь, — и все кончится блистательным подвалом и пулей в затылок? Нет, об этом лучше не думать».